На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Шрифт:
А вот и первый кабак. Народ куражился возле приветливо раскинутых дверей, ломался и кочевряжился перед собственной слабостью:
– А вот и выпью… А вот и нет! А што мне? Я человек свободный!
И выли бабы. Рыбкой заскакивали пьяницы в «монопольку», выходили, посоловев, вытирая губы подолами чистых рубах:
– Дальше… Трогай, паря! За дубками ишо причастимся. Покедова-то зарок не даден. Ей-пра, и согрешим…
Огурцов тоже не устоял – выпил, закусил ватрушечкой. Шли далее, сбиваясь в стадо, баламутя дорожную
Огурцов пристроился в ногу с одним оборванцем, который неожиданно поцеловал старого пьяницу и признался, что он последователь Шопенгауэра.
– Вы можете презирать меня, – сказал он, заплакав, – но я ничего не могу с собой поделать. Как хотите, но у меня чисто индуктивный метод мышления!
– Ничего, – ответил Огурцов, – это пройдет. С кем не бывает?.. Только бы до заимки дотянуть. Там, говорят, еще не берут зарока!
И до самых монастырских ворот не брали зарока. А потому, когда прибыла толпа жаждущих исцеления, монахи часа два трудились в поте лица своего, сортируя мертвецки пьяных… Поклали на лужайке рядами, перекрестили и оставили с богом.
– До завтра отойдут… Готовь бланку писать!
Огурцов проснулся среди ночи от собачьего холода. Встал, огляделся. Не сразу и понял, где находится. Какие-то фитили горят, рядом храпит «последователь Шопенгауэра». Блестят под луной гладкие плиты монастырских дорожек.
– Похмелиться бы… – зябко вздрогнул старик.
– А эвона, – подсказали ему. – Иди к монахам. Только постучись в просвирную тишком. Поднесут, коли деньги имеешь…
Побрел Огурцов в просвирную. Мати дорогая! Вот где рай-то: почти трактир, только подают не половые, а сами монахи.
– Цыц-цыц, – говорят. – Не проговорись…
И берут за полсобаки, вестимо, в два раза дороже, чем в «монопольке». Ладно, делать нечего. Так уж на роду написано. Только бы рубль не пропить – иначе зарока не дадут.
Хлебнул Огурцов и определил:
– Разбавлена у вас святой водицей… Рази ж это по-божески? Гляди-ка, и пробка не та!
Кончилось это тем, что утром, когда погнали на зарок первую партию, дюжий монашек мстительно и грубо отставил Огурцова в сторону:
– Ты еще не тверез. Опохмелись маленько – и приходи во святости…
А деньги-то идут. То калачей прикупишь, то в просвирню заглянешь. Монахи и это учли: бойко торговали «заездами». Пьющему человеку обеда не надобно – ему бы только куснуть чего-либо, и ладно, сыт по горло.
Мелхисидек был мужик с башкой, сам из мужиков вышел, сам крепко попивал смолоду, – он душу пьяницы на ладони держал. Знал он, что надобно просить за хлеб с Мышецкого, – пьяные люди, как дети малые, – себя не помнят. Зарок не пить лишь обостряет тягу к вину. Да и зарок-то ведь не на всю жизнь берется: иной и до города не сбережется – согрешит. Глядь, жена поедом жрет:
– Опять бельма налил! Пошто мне мука дана? Эвона Пантелей-то Киковский – дал зарок, как обрезал… А ты? У-у-у…
Только на третий день Огурцова допустили до зарока. Впускали в молитвенную партиями – по двадцать человек сразу, чтобы не чикаться с каждым. Читали отходную молитву. Иные плакали; им страшно было.
– …и разрешаются! – закончил монах, стоя на крылечке. «Разрешенных» построили в очередь:
– Тебя как?
– Петров буду. Иван, значит.
– Впервой?
– Чево?
– Впервой подвижничаешь?
– До этого пили-с…
– Гони рубль!
– Пожалте.
– Так. Дуй за бланкой!
Каждому выдали по бланку, в котором все было перечислено по порядку: кто такой и прочее. Монастырь выпускал их из своих стен – они спешили по дороге, рассуждая:
– Теперича – домой!
– Баба ждет. Извелась, чай?
– Ей-то што, бабе? Нам-то вот…
– Тяжело, брат. Сосет, проклятая!
– И чего это в ней есть – в водке-то?
– Не говори, милок!..
– Ой, выпить бы!
Сидельцы винных лавок встречали их еще издали:
– Ну, как? Разговляться не желательно?
Иные тут же и разговлялись. Иные терпели.
Огурцов мужественно дошел до города.
В присутствии его встретил Осип Донатович Паскаль.
– А-а, сударь, – сказал он, – это вы на меня доносили?
И он больно ущипнул старика. Подскочили другие:
– Шпыняйте его, господа, шпыняйте!..
Ничего не понимая, Огурцов вышел на улицу. Добрел до первого трактира, придвинулся к стойке.
– Федька, – сказал он, – плесни…
И запил горькую.
Накануне этого дня Сергей Яковлевич Мышецкий сидел в своем кабинете, дверь растворилась, и на пороге появился лощеный франт Пшездзецкий, когда-то встречавший его на въезде в Уренскую губернию.
«Секретарь сенатора Мясоедова, он, кажется, сделал неплохую карьеру?..»
– Витольд Брониславович? – сказал Мышецкий, напрягая память, и поднялся навстречу новой бюрократической звезде.
Пшездзецкий небрежно уронил на стол свой ярко-зеленый портфель, на котором блестела платиновая дощечка с надписью: «От благодарных сослуживцев».
– Что вы тут натворили, князь? – спросил чиновник.
– Это ревизия?
– Пока еще нет. Только предварительная комиссия…
Со стороны депо простучало двумя выстрелами подряд.
– Стреляют? – поежился Пшездзецкий.
– Иногда, – мягко улыбнулся Сергей Яковлевич.
Витольд Брониславович был строго официален. Покопался в своем портфеле, сказал:
– Знаете, сколько накопилось на вас доносов в министерстве со дня вступления вами в должность?
– Догадываюсь, что немало.