На закате солончаки багряные
Шрифт:
Пружинили под ногой доски. Свистел ветер. И над рекой. И в груди. А под нами, далеко внизу, стремительно закручивались воронки быстрого течения. С середины моста виднелся вдалеке черный паром, тоже невиданный нами прежде, но узнанный сразу — паром…
— Здорово, а!
Заречный простор стелился далеко, к высоким лесам. А что там, за лесами? Скачут на конях казахи? Аулы бронзовеют в степи! И ковыли колышутся, простираются аж до самого Китая. По географическим-то знаниям — я первый в классе…
— Здорово, а?
А потом Толе, с чего бы вдруг, вздумалось раскачать воздушную конструкцию. И он принялся присядать да нажимать на страховочные ограждения, как на веревочные качели в Пасху, отчего конструкция загудела как живая. Застонали, заскрежетали витые тросы. И что было бы потом, не воображу, если бы с берега не понеслись матерки мужика-рыболова, посулившего, если не прекратим хулиганство, оборвать нам дурные головы!
— Ладно! — хмыкнул Толя и посмотрел на меня. — Напугался??
— Пошел ты…
Вот так всю жизнь — и в детстве-отрочестве и потом! — обзаводился я, сам «не от мира сего», отчаянными приятелями. Один лез на верхотуру топографической мачты по гнилой лестнице, другой над рекой воздушный мост чуть не угробил. С третьими в торосы Ледовитого океана полезу потом. И далее — в «ревущие сороковые» широты Южного полушария…
Но об этом что толковать: все приключится как приключится. И, конечно ж, не так, как сейчас, не с бухты-барахты, а по разумению взрослой (и к той поре не совсем уж дурной) головушки…
А пока мы — в настоящем городе. Впервые. И я нянчу в груди план наших открытий.
— На станцию теперь! Смотреть паровоз!
Толя не сопротивляется. А чего упираться: и он впервые! Каким-то чутьем угадывая направление, прошагали мы вдоль палисадников и оград Артиллерийской улицы. Название — что надо! И пара тележных оглобель, вздыбленных над забором одной из оград, нарисовала в нашем воображении стволы артиллерии малого калибра. «Большого калибра» встретятся потом — на главной улице, в настоящем военном городке — ряды гаубиц, зачехленных, а все-таки боевых, настоящих!
Травяной плацдарм улицы с военным названием наконец перехлестнулся с булыжной мостовой. И мы заскочили внутрь автобуса с надписью над лобовым стеклом — «Вокзал — Хутор».
— Следующая остановка Болотная! — громко объявила толстая тетка с сумкой на груди. — Рас-читаемся, граждане…
Потом обнаружится, что все кондукторши в Ишиме — толстые, все говорят громко, с придыханием. И сумки у них на груди бренчат мелочью. Забавно. Но надо расплачиваться.
— До вокзала нам! — сказал я вежливо и нащупал в кармане штанов мелочь. С полкилограмма ее оттягивало мой карман. Недавно повезло мне: в «орлянку». Обчистил всю орду деревенскую. «Прожженных» игроков обчистил!
— За две остановки рассчитаемся! — сказала кондукторша. — Не ясно, что ль, по двадцать копеек за остановку! Откуль такие?
Толя надавил мне локтем в бок, а другой рукой сунулся в накладной карман рубахи, вынул сотенную, небрежно помахал «портянкой» этой, выданной недавно в совхозной кассе — за труды на конных граблях:
— За обоих плачу!
— Да что вы, мальчики! Для сдачи я еще и «четверной» не наторговала. Езжайте уж так… Болотная! Следующая — вокзал!
Притиснулся к стеклу в надежде разглядеть если уж не подобие нашего Дворникова или Красулева болота, то хоть лужу с осокой, с метелками камыша. А нарисовалась вывеска железнодорожного универмага, потом возникли кусты сирени, высокие тополя, обогнув их, автобус тормознул на конечной.
Вокзал! Отсюда когда-то и пролягут все мои будущие пути-дороги. Он, вокзал, войдет в мои фантазии со всей своей предметностью — игрушечным уютным видом, с часами на фронтоне крыши, с фонтанчиком-журавлем и шарообразно подстриженными декоративными деревцами. Ими-то, деревцами, и занят сейчас садовник с большими ножницами на длинных ручках.
Я спросил его:
— Дяденька, а где тут паровозы стоят?
А дяденька даже не обернулся, занятый кропотливым «искусством».
— Он глухой и немой! — отреагировал Толя.
Мы пошли за чемоданным народом в гулкое помещение вокзала. Посмотрели на потолки, на стены, ни на чем не задерживались взглядом, с тем же народом вылущились — уже на перрон. Здесь было лучше и просторней. Да, уже потом, в будущих моих фантазиях, влюбленные герои повести «Пожароопасный период» станут встречаться именно на этом самом перроне. Здесь к той поре поставят фанерные ларьки с жареным минтаем и скумбрией, а сейчас вдоль открытого под небом дощатого прилавка-базарчика цвели бабьи платки, а на самом прилавке багрянели пучки влажной редиски. Возле пучков зеленого лука парили миски молодой картошки, выпячивались бутыли с молоком, заткнутые газетными пробками.
Мы догадались, что торговки ожидают проходящий поезд. Но поезда не было. И вообще все рельсовое пространство перед вокзалом пустовало. Рельсы и шпалы со следами мазута лежали в одиночестве. Зато — ого! — вдалеке громоздился на путях настоящий черный паровоз. Он выставил перед собой сочного цвета красную звезду и временами испускал облачка пара.
Мы двинулись к паровозу. Как не подойти? Это ж — паровоз! Все остальное — не столь важнецкое.
Тут, читатель, надо уточнить ситуацию. Как лучше в нашем положении ориентироваться в незнакомой городской буче? Надежней — спрашивать! Да. Но больше, соображал я, настроясь на лад дружка, больше нас выручит уверенность, этакая Толина нагловатость! На двоих эти понятия хорошо делятся и выглядят даже пристойно.
И мы уверенно поднялись на переходной — над рельсами — мост. Черный паровоз оказался как раз под нами — внизу.
— Твой братан на таком работает? — спросил Толя.
А в тот момент из будки паровоза высунулась голова, что-то крикнула, а вслед за криком этим раздался такой заполошный рев, что мне показалось — проваливаюсь в преисподню. Дребезжащий железный рёв вибрировал и клинился под сатином рубахи, проникал в каждую клеточку тела.
— А ну-у его! — спекшимся голосом выдохнул Толя…