На закате солончаки багряные
Шрифт:
Он и сейчас, в кузове «зиска», железный этот горячий обвал, стоит в груди, все еще обволакивая сердце кипятковым тугим духом. Уже вроде давно отъехали от города, шестьдесят верст за бортом — через деревни, пашни, березовые леса, степь. «Зисок» пылит уже через большое село Пеганово. И парни стучат в кабину кулаками. Ого, столовая! Шофер тормозит у крылечка. И все ринулись тратить последнюю мелочь. Набрали компота и принялись со смехом уминать хлеб с тарелок, нарезанный аккуратными кусочками. Да, конечно, здесь, как и в нашей чайной, хлеб бесплатный, дармовой.
— И тут коммунизм! Айда,
Толя пытается что-то вымолвить, но болезненно морщится, машет рукой — обойдемся! Смех и грех с Толей! Так навалился в городе на мороженки мой дружок, «съел аж двадцать четыре штуки!» Хвастался мне, а вот теперь осип, потерял голос.
Началось все в железнодорожном саду. Туда, на трубы играющего оркестра, двинули мы с вокзала. Дивился я: столько отдыхающего народа гуляет в саду! И все в хорошей одежде. А меня все смущало, томило как-то: вот народ — ходит, разговаривает, смеется, а мы, как чужие?! В деревне у нас принято здороваться и с чужим народом! И я пробую поделиться размышлениями своими с Толей. Он иронично хмыкает. У него на сей счет свое мнение? Конечно, Толя хоть и грубоват, а начитан побольше меня, имеет свое понятие! Он влечет меня от фонтана, где под струями важно плавают два лебедя, к примеченному киоску с мороженым. Мороженое, конечно, вещь замечательная, но мне хватило и пары вафельных стаканчиков. А Толя пристал к киоску, как к варенью муха, и отставать не собирался.
Хорошо, наверно, быть городским!
— Ну будет, будет! — почти силком увлек я дружка из этого нарядного парка с фонтаном, гипсовыми скульптурами, хорошо играющими трубачами и с мороженым этим.
Дошли до автобусной остановки. И тут заспорили. Куда теперь? Паровоз посмотрели! Мороженого налопались! Куда?
— Не знаю! — валял дурака Толя. — Буду кататься на автобусе, мне понравилось…
Автобус дотряс нас до центра с каменными домами.
— Госбанк! — объявила кондукторша.
Вышли почти все пассажиры. Спрыгнули на тротуар и мы. А тут уж я заупрямился:
— Мне надо попроведовать бабушку Розалью! Мама наказала. Улица — рядом с церковью. Пошли вместе? Во-он купола с крестами…
Толя уперся:
— Вон видишь вывеска — «Колхозный рынок»! Еще пару мороженок возьмем, а потом на автобусе покатаемся, двинули!
Ломать друг друга, дело бесполезное. Сошлись на одном: улица Артиллерийская — главный ориентир, придем к пяти вечера в «экспедицию». Всё!
Стало быть, надо привыкать к самостоятельности. Побренчал я мелочью и встал в очередь к киоску «газвода». Да, конечно, шипучая водица эта повкусней рабкооповского морса. И вообще столько праздничного вокруг. Одни афиши кинотеатра чего стоят!
Автобусы тоже праздничные. Даже телега и запряженный в нее коняга забавно стучат и звякают по булыжнику!
Хорошо в городе. Вон пушки из-за забора дыбятся! Настоящие! Присел на скамейку — веселей на душе! Офицер идет, сапоги поскрипывают. Погоны в золоте.
— Здравствуйте! — говорю офицеру.
— Здравия желаю! — улыбается офицер и подмигивает мне.
Девчонки в коротких сарафанах. Смеются, глазами стреляют по сторонам. Эти пусть себе идут своей дорогой.
Устало, сразу видно, что находилась по жаре, на
— Здравствуйте!
Остановилась, пристально смотрит на меня. Лучше сказать — уставилась в недоумении. А я, будто к школьной доске вызван с невыученным правилом по грамматике. Некуда деться. Сиди уж, коль выпятился со своей вежливостью, со своей воспитанностью. А сидеть уж не хочется: нарвался!..
— А ты из какой школы, мальчик? А что не в лагере?..
— В каком лагере? Ничего я не знаю…
— А-а, понятно, нездешний. Из деревни приехал?
— А вам-то что? Ну, приехал…
Провалиться бы! Кровь прихлынула из глубины. Щеки, чувствую, пылают! Такое со мной, сколько не борюсь, приключается…
Как со стороны себя вижу. Уставился на свои тапочки в смущении. А куда еще уставиться оставалось?!
Поднял глаза, а тетенька уже топает к углу кинотеатра, пучок укропа торчит из авоськи. Зелененький…
Бабушку Розалью, ту — из загадочной для меня польской родни, нашел самостоятельно и быстро. А сначала был ориентир — церковь! С запертыми воротами, пустым двором и одиноко бродившей по двору пестрой курицей. Картина! И церковь вот так близко впервые вижу. Но — помани, кто угодно сейчас в эту ограду, хоть чем завлекай, никогда не войду. Не пионерское дело!
Жил-был поп, Толоконный лоб, Пошел поп по базару Посмотреть кой-какого товару.Прошел поп… А перед моими глазами Балда этот пушкинский веревкой чертей мутит-пугает…
Батя наш ироничный такой: «Дай, Катерина, топор, иконы твои на щепы колоть буду…»
Церковь. Кресты на куполах. Жаркий полдень в городе. Средина пятидесятых годов. Одинокая курица, порывшись в пыли, не отыскав и зернышка-крошки, отправилась в заросли лебеды, что вялыми метелками тулились возле церковного штакетника.
Пошел поп по базару.А я пошел к бабушке Розалье.
— Из Окунёва? — открыла она на стук в дверь. И я сразу узнал — она! В цветном халате, хорошо причесанная, завитая, вся — городская. В квартирке чисто, прибрано. Комод с кружевными салфетками. Глянцевые фигурки-слоники. Еще какие-то чудные безделушки, флаконы с духами. Цветы в вазе. И неживые цветы — в простенке. Яркие картинки на обоях. И часы-ходики с гирькой на цепочке. Обрадовался: у нас такие же! И качают языкастым маятником…
— Катеринин, говоришь, паренек… Я ведь гостила у вас, помнишь, конечно… Подрос! В каком классе учишься?
— Пять закончил нынче! — отвечаю, а тем временем уже усажен к столу, на котором появились яблоки, конфеты, сдобные булочки, а на керосинке, в кухонном уголке, что-то уже зашкворчало на сковородке. Бабушка Розалья, сестра моей деревенской бабушки Настасьи, все выспрашивает, выспрашивает. Я же, впервые попав в городскую «фатеру», как мама говорит, думаю о том, что живется городским — «не то, что у нас…»