На закате солончаки багряные
Шрифт:
— Вон Бог Савооф на доске нарисован, а рядом ангелы с крылами. А ты знаешь, кто это? — однажды отец разоткровенничался со мной. — Два евреёнка нарисованы. В Ишиме была мастерская иконописная, вот евреята себя и срисовывали, потом по деревням ходили, продавали эти доски. Я их хорошо запомнил: себя и срисовывали с крылами…
Несколько лет назад отец оставил совхозную работу, где у него было столько обязанностей. Пастушество. Потом охота на ондатр. Заготовка пушнины. Выбились мы немного из нужды. Во дворе появились два велосипеда, а я, тогда еще школьник, выревел настоящий портфель для книжек-тетрадок. Появилась и новая гармонь-хромка. На ней я уже сносно играл необходимые в деревне вальсы и плясовые переборы: «Амурские» и «Дунайские волны», «Подгорную», «Цыганочку», «Саратовские страдания», под которые хорошо ложились в лад припевки и частушки вечерних улиц села.
Играл на хромке и Саша Кузьмин. Впрочем, что он не умел делать? Кажется, всё! К двадцати с небольшим у него имелись «корочки» всех технических и гуманитарных деревенских специальностей — от шофера до комбайнера, от киномеханика до парикмахера, от рыбака до охотника. Он легко оканчивал всякие краткосрочные курсы, азартно принимался за освоение новой профессии, так же скоро мог ее бросить, увлекшись очередной идеей.
В рассказе «Душа не терпит» я, насколько смог, нарисовал характер, поступки моего старшего приятеля, затронул и лирическую струну его отношения к деревенской девушке, к матери. Но как не лепил я героя рассказа с конкретного персонажа, все ж не совпал он стопроцентно с «первоисточником». Осталось, конечно, главное, что задумывалось, — написал о деревенском мечтателе Сашке Гусеве, который вместе с восьмиклассником Валеркой Тагилыдевым построил самодельный аэроплан, который, пусть и в приснившемся Гусеву сне, но взлетел-таки над крышами села, над зерно-током, над всеми мужиками из МТМ, над бабами на огородах, над школьной ребятней, вывалившей из классов на просторный школьный двор и от радости пускавшей в небо голубей с восторженным криком: «Это они летят!»
А ведь это была наша с Сашкой Кузьминым мечта: «Все сдохнут от зависти, когда мы взлетим над Окунёво!»
Работал я на тракторе. И тоже «плантовал» всякие штуки. Захотелось вдруг в передовики выбиться. Накупил брошюр о передовом опыте на косьбе пшеницы лафетной жаткой. Моя жатка вечно ломалась, приходилось то сегменты ножа клепать, то полотно чинить, то мотовило налаживать. Больше ремонтировал, чем косил пшеницу в валки. Пришел к Саше с брошюрой о скоростной уборке:
— Посоветуй, как лучше переоборудовать жатку!..
Тут надо сделать лирическое отступление, уточнить подробности характера моего приятеля и тех перемен в жизни Кузьминых, что, естественно, не могли не произойти за минувшее с нашего детства время. Старый, на подклетях, дом, выходивший углом в переулок, с чертями и всякой бесовщиной в заколоченной горнице, куда-то исчез. Скорей всего, дом этот с богатырской печью и самокованой кроватью — в пыль, в прах истолчен и развеян был по ветру трудами полночных сатанинских сил. Иль сам по себе догнил, рассыпался в труху, как рассыпались за эти годы многие избёнки и пятистенники с отпиленными в морозные зимы военной поры зауголками, сожженными настилами и стропилами крыш, напоминавшими мне безрогих комолых коровенок, которые водились в деревенском стаде во множестве.
Младший из братьев Кузьминых, Василий, к той поре перебрался в Ишим, женился. Обосновался там, говорили, прочно и пристойно, настрогал ребятишек. В Окунёво почти не появлялся, разве что по старой памяти соблазнялся приехать за карасями, как соблазняются и делают это по сию пору горожане — выходцы из нашего озерного, карасьего района.
Потом как-то случайно мы встретились с Васей в Ишиме, едва узнали друг друга. Говорить было не о чем, и мы с облегчением разошлись, даже не обещая друг другу, как водится обычно среди бывших сельчан, непременно зайти и уж потолковать «за рюмкой чая» основательно.
Шел я к Александру со своими «тракторными, лирическими» раздумьями в его новое жилище, возведенное на той же улице, в паре минут ходьбы от другого проулка, который стараниями дорожных служб превращен был в начало просторного, поднятого грейдерами, большака на Ишим, где можно было голоснуть рейсовому автобусу, а при срочной необходимости уехать в город и в райцентр Бердюжье — бортовой попутке или бензовозу.
Новое жилище Кузьминых, которое я не рискую назвать ни избой, ни домом, ни пятистенником, представляло собой довольно вместительный со многими комнатками-клетками приземистый балаган, какие мы на скорую руку возводили в детстве для игрищ и забав, или южнорусский, точнее, малороссийский казачий курень, построенный как обиталище временное, пока хозяин не возведет капитальное строение.
Помнится, Саша, вернувшись из армии, блистательный — при значках воинской славы на гимнастерке, при лычках младшего сержанта на черных артиллерийских погонах, скоропостижно решил обзавестись молодой женой. Тогда он и построил этот вместительный балаган, скорее просторный блиндаж (долговременную огневую точку), буквально за пятидневку. В одиночку построил, при содействии топора, лопаты, трехрожковых вил, ну еще ножовки и нескольких килограммов гвоздей — в том же скоропостижном аврале прикупленных на складе рабкоопа.
Со строительным материалом на жилище — бревнами, брусьями на стропила и сени, досками, плахами, дранкой на штукатурку внутренностей жилья — он не мороковал. Присмотрел за ближним Дворниковым болотом жердяной лесок, подмокший, тронутый первой гнилью, потому и годный на свободную, без квитанции лесника, вырубку. Произвел заготовку материала. Намахал, напластал жердей за полдня. Во второй день взял у совхозного полевода с конного двора Гнедка и привез несколько телег этих жердей. И стройка занялась.
Подобные жилища — свидетельство чрезвычайной бедности, порой возводились в Окунёво: ставились столбы, набивались доски с двух сторон, пустое пространство стен засыпалось землей с огорода. Насыпухи простаивали десятилетия, помаленьку облагораживались наличниками, резными фронтонами, колерами покрасок, торжеством цветущих гераней на окошках. В таких насыпухах подросла уже пару поколений местной орды, родившейся после нас…
Саша поступил, как поступали на моей памяти колхозники при возведении овчарен: набивали полые стены соломой, притаптывали, уплотняли. Ни лютые ветры, ни зимние вьюги-круговерти в таком жилье нипочем!
На третий день временное жилье (нет ничего более постоянного, чем временное!) встало под крышу. Волшебным образом или при содействии той же, нечистой, силы возникла крыша с двумя скатами, крытыми почерневшей, но вполне пригодной для дела болотной осокой-порезуньей, пришпиленной от ветров-вьюг теми же осиновыми жердочками внахлест.
Не откладывая, Марья Кузьмина собрала «помочь» из ближних околоточных баб и старух. Внутренние покои молодых промазывались, замешанной в трех оцинкованных ваннах, красной глиной. Тут же вставлялись косяки и наспех остекленные рамы. А с утра пятого дня над крышей из осоки-порезуньи завились заполошные колечки дымов. Вовсю нажваривалась для просушки свежей «штукатурки» печка-буржуйка, о которой уже давно и прочно забыло остальное окунёвское население.