На заре царства (Семибоярщина)
Шрифт:
— Эк куда хватил! Или не видишь — снег на крышах, зима на дворе? Нет, Дмитрий Ипатыч, праздник Рождества Христова у нас, первый день. По этому случаю я и в церкви сейчас был, за болящего помолился. А болящий — вот он уже и здоров.
— Рождество, говоришь? — удивился Дмитрий. — А я было думал, Бог весть как долго прохворал. Что же это, пальба будто слышится? По случаю праздника, что ли?
— Пожалуй, что так, — улыбнулся Наумов. — У поляков ведь в обычае палить из пищалей {29} в праздничное время. Ну вот и палят, о празднике, видно, нам напоминают, чтобы мы не запамятовали.
— Поляки? Да откуда ж они взялись? — тревожно спросил Дмитрий.
— Сеночь [90] подошли. Требуют, чтобы сдался город королевскому величеству господину Жигмонту, а «царица» бы из города выехала да на милость его, Жигмонта, положилась. Сапега старается. Он и войско привел.
— Так вот оно что! — разочарованно сказал Аленин. — А что же у нас-то в Калуге за время хворости моей делалось?
— «Царевича» Ивана Бог нам послал; окрестили его; пировали на радостях. Ликование великое было. Атаман Иван Мартынович хозяином стал, в палатах «царицыных» днюет и ночует. «Царица», после болезни поправившись, от радости, как говорится, ног под собой не чуяла. Сеночь, Сочельника ради, гостьбу толстотрапезную учинила. Пошло было пирование великое. Да вот нежданные гости кутье помешали.
90
В нынешнюю ночь.
Но Аленин уже не слушал. Он отвернулся к стене. Недавнее оживление сменилось у него состоянием прежнего безразличия, равнодушия. Наумов заметил это.
— Да что с тобой, Дмитрий Ипатыч? — спросил он. — Аль все еще недужится?
— Устал я, спать охота, — слабым голосом ответил Аленин. — Оставь меня, Алексей Петрович.
— И то дело, усни, сил набирайся, — встал Наумов. — Я пойду вызнать, что там у нас на стене городской делается. Зайду после, проведаю.
Он ушел, а Аленин действительно погрузился в забытье. Потом, когда он очнулся и вспомнил, слушая звуки продолжавшей доноситься пушечной пальбы, об осаде города поляками, им снова и надолго овладело состояние тоскливого, унылого безразличия, из которого его не выводили частые посещения Наумова, пытавшегося развлечь больного, медленно поправлявшегося приятеля рассказами о ходе осады. Да и нерадостны были эти рассказы. Поляки настойчиво продолжали громить город, требуя от калужан присяги на верность Сигизмунду. И наконец добились осуществления своего желания. Тогда Аленин окончательно упал духом. Грядущее начинало представляться еще более смутным. Его терзали мысли о зря загубленной жизни. После многолетней постыдной службы врагам родины — двум самозванцам и Марине, что ждало его теперь? Польский плен… А страна продолжала изнывать и гибла под тяжким игом иноземцев, междоусобной борьбы и вражды, и он, больной, был бессилен помочь ей, как бессилен помочь далекой, милой девушке, брошенной им на произвол судьбы. И неизвестность о том, что стало с Наташей и Матвеем Парменычем в занятой врагами Москве, невыносимо угнетала его, и под влиянием душевных волнений здоровье его поправлялось медленно, и он все еще не мог подняться с постели.
Но вскоре после принесенного Наумовым известия о готовности калужан признать Сигизмунда Аленин узнал от него почти сразу еще две новые вести: об уходе поляков из-под стен Калуги и о приходе московской рати, посланной боярами с целью принудить Марину отказаться от дальнейших посягательств на московский престол.
От последнего известия Аленин ожил, почувствовал воодушевление. Свои, москвичи под Калугой! Он, быть может, получит от них сведения о Матвее Парменыче. Ах, скорей бы закончить счеты с Мариной и со своим постыдным прошлым, поскакать в Москву, где гибель «вора», несомненно, как ему казалось, должна была вызвать в сторонниках правого дела подъем и решимость спасти родину! Он отдаст свою жизнь за это святое дело и честной службой искупит прежние грехи. Лишь бы скорей поправиться и набраться сил, чтобы пуститься в дальний путь…
Те же мысли и желания волновали и Алексея Наумова. Он тоже по легкомыслию перешел когда-то на сторону «вора», давно сознал свою ошибку, тяготился службой в Калуге и, подобно Дмитрию, рвался на службу в Москву. Теперь, после прихода москвитян, приятели сговорились и решили, как только Аленин поправится, пуститься в путь. Уже намечен был и день отъезда. Неожиданное событие заставило Дмитрия ускорить осуществление своего решения.
Вместе с ратью пришел под Калугу и Яша. Когда в Москве решился вопрос о посылке войска, чтобы покончить с Мариной, Яша сам вызвался отправиться в поход, да и Матвей Парменыч с Мойсеем поддержали его в этом желании, поручив ему свидеться во что бы то ни стало с Дмитрием, чтобы уговорить его вернуться в Москву. И вот теперь, улучив при помощи прежних приятелей и знакомцев — калужских казаков возможность проникнуть на короткое время в город, Яша неожиданно явился к Аленину и очень обрадовал его своим приходом.
Передав поклон от Наташи, он подробно рассказал, как по почину патриарха Гермогена и стараниями Матвея Парменыча начались деятельные сношения с Прокопием Ляпуновым, и высказал твердую уверенность, что эти сношения, рассылка грамот и вся вообще кипучая деятельность Ляпунова, несомненно, поднимут города на спасение Москвы.
— Так вот, Дмитрий Ипатыч, — заключил Яша, — велел мне Матвей Парменыч сказать тебе: ждал ты время, чтобы за дело приняться, — теперь оно приспело. Нужда в тебе. Оправляйся, да не мешкая собирайся в путь.
— Сам уж я твердо надумал, Яша, — сказал Дмитрий, весь сияя радостью. — Мешкать не стану. День, другой обожду еще, наберусь сил, да и в путь. Со мною и Алексей. Вместе едем.
— Слава Те Господи! — перекрестился Яша. — То-то радость будет Матвею Парменычу да и… боярышне, — тихо добавил он. — Чай, заждалась. Я бы здесь тебя и обождал, вместе бы выехали. Да не годится мне в городе долго себя показывать, известно ведь, что бежал я в Москву. Пожалуй, теперь схватят. Зря пропаду.
— Не дело, — согласился Аленин. — Ступай с Богом, обожди в стане. Не заждешься.
— Стало быть, Дмитрий Ипатыч, можно и Матвею Парменычу так отписать?
— О чем?
— Да о том, что твердо надумал ты в Москву вернуться?
— К чему ж отписывать? — вспыхнул Дмитрий. — Сами скоро приедем.
— Скоро-то скоро, а Матвею Парменычу невтерпеж. Крепко наказал, как увижусь с тобой, все ему отписать. Для отсылки вести дворового холопа со мной послал, Никиту Косого, коли помнишь.
— Ну что ж, ежели Матвей Парменыч приказал — пиши. Мое слово твердо.
Порешили на том, что Яша в тот же день пошлет Матвею Парменычу положительный ответ Дмитрия и через три дня Аленин с Наумовым появятся в стане осаждающих, откуда все трое немедленно двинутся в путь. Таким образом, вопрос о возвращении Дмитрия в Москву был вполне решен, и, с легким сердцем простившись с ним, Яша тайком выбрался из города и вернулся в лагерь.
После посещения Яши Аленин почувствовал необычайный прилив сил. Но сильное волнение, вызванное этим свиданием и привезенными вестями, все же отразилось на не окрепшем еще после долгой и изнурительной болезни здоровье Дмитрия. После ухода Яши он тотчас начал сборы в путь, принялся приводить в порядок свои ратные доспехи, да сказалась слабость; он снова прилег на постель и решил день еще полежать, чтобы набраться перед дорогой сил.