На заре царства (Семибоярщина)
Шрифт:
Паук повалился в ноги воеводе и, судорожно обхватив их, стал колотиться головой об пол.
— Милостивец, помилуй! — визгливо завопил он. — Бес попутал. Не вели казнить. Отслужу верной службой!
Зрелище было отвратительное.
— Служба твоя, пес негодный, мне не нужна, — гневно сквозь зубы процедил воевода, — а миловать тебя я не волен: долг мне велит выдать тебя с головой боярину Роща-Сабурову. Посчитаться с ним авось кое-чем найдется у тебя. Наперед же я и сам уж с тобой посчитаюсь. А покуда — в подклеть его на съезжую.
Холопы подхватили судорожно вопившего горбуна и выволокли его из горницы, а затем через сени — за дверь. Там Паук завопил еще яростней — лютый мороз, будто огнем, ожег его обнаженное уродливое тело. Вскоре, однако, крики смолкли: он был водворен в подклет на съезжую.
В свертке помимо грамот оказался узелок с завязанными в него деньгами. Воевода развязал его.
— Нищей братии раздай, — протянул он деньги Дамиану Евсеевичу. — Немного холопам удели за работу, лихо справились. Ну, а теперь за дело. Довольно потешились.
Снова изогнулись спины приказных и дружно заскрипели перья. Прерванная работа пошла полным ходом, и лишь куча тряпок возле окна, сорванных во время схватки с Паука, напоминала о случившемся.
Глава XIX
Грамота воеводы
Прокопий Петрович вернулся в свою «комнату», походил, успокоился и велел Дамиану Евсеевичу кликнуть двух наиболее искусных в скорописи писцов.
— Надумал я, Евсеич, казакам грамоту отписать, — пояснил воевода. — Боярин Матвей Парменыч знать дает — слух пришел, зашевелились казаки и к нам готовы пристать. Испытать хочу.
— Что ж, дело надумал, воевода, — вдумчиво склонив на сторону голову и поглаживая остроконечную седеющую бороду, одобрил дьяк. — Дозволь совет подать.
— Ум хорошо, а два лучше, — промолвил воевода.
— Казакам-то грамоту не нашей чистой речью надобно писать. Много их в Польше побывало. Речь у них путаная: не то наша, не то польская.
— Верно мыслишь, Евсеич. Я про то уж думал. Как раз в середку потрафим. Грамоту писать буду в Нижний. Заодно помяну дворян, детей боярских, стрельцов, ну и прочих. Особо наказ дам нижегородцам, грамоту чтобы ту в Нижнем списали да в казачьи земли от себя послали. Вот, послушай…
Два лучших борзописца уже вошли и дожидались, вытянувшись, возле дверей. По знаку воеводы они опустились на два стульца возле стола, вытянули из-за ушей свежезаостренные перья, придвинули чернильницу и приготовились писать.
Воевода сосредоточенно шагал. Затем, перекрестившись перед образом, он подошел к столу. Перья скорописников нырнули в чернильницу и выжидательно замерли в воздухе. Опершись о стол рукой, вдохновенно закинув голову, воевода внятно-раздельно начал:
— «В высоко збавенный в замок Нижний воеводам и дворянам, и детям боярским, и головам, всих чинов приказным людям, и ратным людям и козакам особливо, и стрельцам, и пушкарям, и зачинщикам, всем служилым, и купцам разным людям и во всяких кондициях, — аж до последнего стопня, — всем в Хрыстусе православному народови здорово будучы в пану весельтесе, Прокофей Ляпунов, и дворяне, и дети боярские, и всих станов всякие люди рязанского повета челом биют…»
Воевода перевел дыхание, один из борзописцев воспользовался мгновенной передышкой и стремительно подчинил острым ножом перо. Дамиан Евсеевич, довольно крякнув, весь погрузился в слух, наслаждаясь, как опытный знаток, плавным течением складной речи.
После приведенного вступления Прокопий Петрович продолжал говорить, почти не останавливаясь:
— «Для грехов наших отнесется на нас правдивый гнев Божий. Сами знаете: в теперешние войны польский король Жигимонт прислал гетмана своего пана Жолкевского до королевского места Москвы, хочет дать на Московское государство сына своего королевича Владислава Жигимонтовича. Сами головнетые люди московское земли славою света сего уведени и темностию солодких роскошей затмившысе, преосвященного патриархи завсим святым собором пастыре наших и научителей повшехных отступили, яко овечою скуркою, закрываючы усобе нутреного волка, на свои овца обернулысе, хотечы их погубить. Что ж речей и что больше мовить будем? О таких-то пророк Давид мовит: слова их яко олей, а то суть стрелы, яко змеин яд и аспидов под устами их. Про то просим вас, именем Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, же бы нам быть всим в правой вере стоячим моцно. Станем против таковых, противных спасения нашего, недругов Божых, еретыков. Як слухать ночнем вовчого всетеряющего голосу, яких чуд однесем, если нам вынищон будет крест Христов и высокая краса дому Божого и место вседенное славы Его будет обрыдливость и вынищенье, и ласка обернется в неласку. Чи не лепеш помереть кажному правоверному, нижли чуть таковую згубу, а укрый же Боже, видеть? Поднесем сердца наши, очы и розумы наши обернимо ку Вышнему одногласно со слезами, так глаголючы: соблюди нас, Господи, со небес, не выдавай нас, раб своих, зверятом, хотечым пожирать нас кажного дня. Так молечысе в горкости душы, станем крепко за землю нашу, пойдем против тех, которые пустошат правдивую веру, возьмем все оружия Божыи и щыт веры, порушимсе добрым порушением за святые церкви, за правдивую веру, за святые монастыри, за веру души наши кладучы, подвинемсе всею землею до царствуючего града Москвы, за своими странами всеми православными христианы всею землею Московского государства Раду зделаем, кому быть на Московском государстве государем. И вам бы, панове, писать о том во вси города околичные, якая будет во всих городех околичных дума: захотят ли стоять за свою православную веру хрестьянскую, або ли подадутсе богоотступным еретыкам. А наша всих дума такая: либо веру православную очыстыть, либо за веру по одному помереть, и вам бы о том до нас вскоре отписать, же бы нам было видимо и надежно. А цару славы одному премудрому Богу честь и слава навеки веков аминь».
Воевода кончил. Рукавом зипуна он вытер пот со лба, взял у одного из писцов бумагу и вслух перечитал ее.
— Ну как, ладно будет, Евсеич? — спросил он дьяка.
— Что говорить, Прокопий Петрович! Наделил тебя Господь талантом, — подобострастно ответил дьяк. — Слушал я и диву давался: откуда речь эта, середка-то эта, как молвить изволил, знакома тебе?
— Жизнь чему не научит, Евсеич! — ответил воевода, задумчиво берясь за перо, чтобы подписать послание. — Пожил я немало, и видеть не меньше того довелось. Ну, и наслышался…
Он придвинул к себе грамоту и крупным размашистым корявым почерком вывел под ней: «Прокофей Ляпунов».
— Списки для случая вели снять, — подал он обе грамоты дьяку. — Да кого нам с грамотой-то послать?
— Разве стряпчего Ивана Биркина да дьяка Степана Пустошкина? — посоветовал Дамиан Евсеевич.
— Дело, — согласился воевода. — Они грамоту нашу в Нижний уж возили, стало быть, дорога знакома, да и там, чай, с кем следует познакомились. Ладно. Пошли сказать — сегодня пришли бы. Завтра и поедут.
— Слушаю, Прокопий Петрович, — направился дьяк к дверям. — А насчет того негодника, Цыплятева приспешника, приказа твоего не будет?
— Пускай посидит, — махнул воевода рукой. — Матвею Парменычу отпишем. Там видно будет.
Дамиан Евсеевич вышел из «комнаты».
Глава XX
Свои идут
Работа в воеводской избе кипела. Каждый день новые грамоты рассылались в разные стороны. На месте — в Рязани и в ближних городах и селах воодушевление было огромное. Рязанская земля поднималась уже как один человек. Местом сбора своих ратных людей воевода назначил город Шацк, и ежедневно ополченцы прибывали туда сотнями. Вскоре к рязанцам примкнули дети боярские из Михайлова; за ними — темниковцы, алатырцы. Подходили даже отряды инородцев — мордва, чуваши, черемисы.
Нижний Новгород горячо отозвался на воззвания Прокопия Петровича. Вскоре после получения послания нижегородцы поспешили сообщить рязанскому воеводе свою крестоцеловальную запись и уведомили, что они по просьбе воеводы разослали списки с его грамот от лица всех сословий и к казакам, в низовые города, и в города приморские, и в другие ближние и дальние. Вслед за этим сообщением воевода получил уведомление, что казаки отнеслись к его воззванию сочувственно и что украинские города уже поднимаются. Такие же сведения приходили ежедневно и из других местностей и городов. Поднялись по зову Нижнего Новгорода ярославцы и, послав от себя грамоты в Углич, Бежецк, Кашин и Романов, подняли население этих городов. На грамоты, посланные из Ярославля, откликнулся Великий Новгород. Заключив под стражу предателя-воеводу Ивана Салтыкова, польского сторонника, нижегородцы, с благословения владыки Исидора, дали торжественную клятву стоять против поляков и отписали о том увещательные грамоты во все города новгородской и псковской земель, в Ивангород, в Великие Луки, в Невель, в Яму, Копорье, в Орешек, Ладогу, в Тверь, Торжок и далее. Целовала крест стоять против поляков за православную христианскую веру Кострома; примеру ее последовал Галич; галичане отписали воззвания в соль-галицкую землю, отсюда полетела грамота в Тотьму, из Тотьмы в Устюг, отсюда — в Холмогоры, на Вагу, на Вым, в Пермь; пермичане отписали воззвания в Верхотурье, в отдаленнейшие местности Сибири. Поднялся Владимир, за ним Суздаль, Ростов. В мощном воодушевлении поднималась вся Русь, целовала крест стоять за избавление Московского государства от поляков, стоять за дом Пречистые Богородицы, за чудотворные мощи, за святые церкви Божии, за православную веру. Будто муравейник, стала Русская земля. Гонцы бегали из города в город, из села в село; при известии о приходе посыльщиков с грамотой или со словесным наказом, под призывный колокольный звон быстро собирались многолюдные сходки; в благоговейном молчании, сняв шапки, народ выслушивал призывное слово; затем каждый, способный к ратному делу, и млад и стар, торопливо бежал домой, вооружался чем попало: рогатинами, вилами, ножами, ружьями, запасался свинцом, порохом, сухарями, толокном, наскоро прощался с семьей и спешил к назначенному месту сбора — в ближайший город, где в соборе или на площади в присутствии духовенства приносилась торжественная присяга, происходило целование креста на верность службе. После присяги отдельные отряды стягивались в многотысячные ополчения.