На заре царства (Семибоярщина)
Шрифт:
Лег и стал думать, как он простится с Мариной, что скажет ей на прощанье. Тайком он уезжать не хотел, чтобы Марина не сочла его отъезд малодушным бегством. Нет, он поступит открыто, пойдет к ней и все выскажет. А сказать нужно многое. Прожито вместе немало.
Если в последнее время он и думал о Марине, то вскользь. Была одна главная мысль: Марина — его враг, который убил его жизнь; чем скорее покончит с ней счеты, тем лучше. Теперь при мысли о предстоявшем прощании с этой женщиной, которая имела такое огромное значение в его жизни, Дмитрий, вспомнив о Марине, невольно углубился в воспоминания о времени, пережитом вместе с нею, стал подводить итоги взаимоотношений. В его давней решимости пристать к первому «вору» им прежде всего руководил порыв вспыхнувшего юношеского легкомыслия, порыв безумной веры в этого «спасителя» родины, в тождественность его с истинным царевичем Дмитрием. Но немаловажно было значение и влияние Марины: она сразу властно завладела его волей и руководила ею. Если раньше, в самом начале, и бывали хотя бы короткие минуты раздумья, то она не давала ему времени подумать: именно она, подчинив влиянию своих чар, внушила ему после казни «вора» мысль об обязанности соблюдать присягу «законно венчанной царице» и, утвердив его в ней, вертела им, как хотела. Да, вся решимость служить ей была вызвана чарами «польской нимфы», безотчетным ее влиянием. Но нет, теперь уже возврата быть не может; он навсегда покидает ее с тем, чтобы вычеркнуть из своей памяти и больше никогда к ней не вернуться.
Увлеченный этими мыслями, Аленин, лежа на постели, не заметил, как сгустились сумерки. Вдруг тихо звякнуло кольцо на двери, заменявшее дверную ручку. Течение мыслей сразу прервалось этим неожиданным, сторожким и почему-то показавшимся странным звуком. Дмитрий вздрогнул и прислушался. Сразу никто не вошел.
— Кто там? — неожиданно громко для себя крикнул он.
И вдруг — что это? Видение или явь? Будто привлеченная его настойчивыми мыслями, в каморку тихо входила Марина, освещенная в наступившей тьме, как факелом в ту ночь, красным, трепетным светом нагоревшей сальной свечи в ручном шандале.
Облокотившись, он приподнялся с постели и с ужасом смотрел на входившую. А она, поставив шандал на пол, подошла к нему, склонилась, коснулась рукой его горячей головы и присела на постель.
Он хотел вскочить, но она его удержала.
— Пусть хлопчик лежит; он нездоров; ему нельзя вставать, — шаловливо-наставительно, как взрослый говорит с больным ребенком, заговорила она вкрадчивым, певучим голосом. — Давно, давно собиралась я проведать моего верного пажа; мне жалко было его; скучала я без него, и вот лишь сегодня довелось мне отлучиться. Матерь Божия! Чего я не пережила, пока хлопчик болел: сама болела и чуть не умерла; после поляки грозили пленом, и я еле от них спаслась; теперь москали пришли… Вот сколько бед досталось на голову несчастной царицы! И все же она не забыла своего коханого хлопчика и пришла его проведать. Ну, а он помнил свою царицу, скучал без нее, жалел ее? Да ну же, пусть хлопчик скорее говорит!..
Но Аленин молчал. Она провела рукой по его лицу, заметила, как оно похудело, осунулось во время болезни.
— Езус! Какой хлопчик стал тощий! — всплеснула она маленькими холеными ручками. — Но зато теперь мы скоро поправимся. Москали вынуждают меня ехать в Коломну, боятся меня оставить здесь. Что ж делать! Тяжелая моя судьба! Но надо быть покорной воле Божьей, надо смиренно переносить несчастье, чтобы заслужить крепкое счастье. Мы поедем в Коломну вместе с хлопчиком; там отдохнем от государственных дел, наберемся сил, чтобы начать новую борьбу, и на этот раз — последнюю. Пусть же хлопчик скорее поправляется: нам сидеть здесь долго не дадут.
Аленин тяжело, прерывисто дышал. Близость Марины, как раньше, дурманила ему голову. Только что твердая решимость высказать все, что накипело в его душе, уже колебалась. Но он собрал всю силу воли.
— Царица… — глухо начал он, но от волнения голос у него пресекся.
— Ну? — нетерпеливо подхватила Марина, немного смущенная его долгим молчанием и чувствуя, что в душе ее «верного пажа» творится что-то неладное.
— Царица… Я… ехать с тобой не могу… Отпусти меня… Не терзай ты мою душу… Сил моих больше нет… Измаялся… Не губи меня вконец… В Москву я поеду… Правому делу служить хочу…
Пораженная этим неожиданным признанием, она даже отшатнулась. Измена ей и делу каждого лишнего человека в эти напряженно тревожные дни печального поворота судьбы была для нее ощутима. А уход такого преданного человека, как Аленин, был особенно тревожным предзнаменованием. Нет, нет, «царица» этого решительно допустить не могла.
— Что? — резко вскрикнула она. — Хлопчик мой, мой верный рыцарь, мой паж здраду против «царицы» своей надумал? Ха-ха, какое глупство! Хлопчик сам не знает, что говорит. У него от хворости, верно, голова мутится.
— Нет, знаю я, что говорю, Марина Юрьевна, и не мутится моя голова, — уже набираясь решимости после трудного первого признания, страстно заговорил Аленин. — Бог видит, не могу тебе больше служить. Сердце, душа не позволяют. Довольно намучила ты меня. Довольно надо мной и родиной моей издевалась. Грех подлой жизни мучает меня. Хочу верной службой забыть грех свой, хочу вину с души снять. Будет, Марина Юрьевна. Довольно ты мною помыкала. Не тебе, а родине моей иду служить отныне.
Быстрым движением он опустил ноги на пол и попытался вскочить. Она удержала его за руку.
— Что? Так ты вправду надумал здраду? — глухо дрогнул ее голос, и, вспыхнув, зажглись гневом глаза. — Ты решил меня покинуть? Ты! А коли яне хочу, коли я не могубез хлопчика остаться, не могу его отпустить… Не могу, не хочу и… не пущу.
Несмотря на то, что ее как будто стальная рука вцепилась в его локоть и не пускала встать, он резким движением высвободил, почти вырвал свою руку и вскочил. Поднялась вслед за ним и она.
— Не пустить меня не вольна ты, Марина Юрьевна! — весь дрожа, раздельно проговорил он. — Не вольна ты больше надо мной.
Оба, взволнованные, стояли вплотную друг к другу и смотрели горящими глазами. И оба, страшно волнуясь, понимали, что наступает миг, который должен решить, на чьей стороне окажется победа.
— Так я над тобой больше не вольна? — задорно спросила Марина и засмеялась хищным, коротеньким смешком. — Я не вольна?
И не успел он опомниться, как руки ее, будто змеи, обвились вокруг его шеи… Потом еще миг, и они развились, и сама она, как змейка, гибко ускользнула от него, устремившись к двери, захлопнула ее за собой, и не успел он опомниться, как снаружи щелкнул запор и он стал пленником.
Охваченный порывом гнева, бешенства и отчаяния, кинулся он к двери, и удары его мощных кулаков посыпались на нее. Но дубовая дверь была крепка. А в ответ на его удары послышался победный, задорный, короткий смех «польской нимфы»…
Глава XVII
Волк в овечьей шкуре
В избе рязанского воеводы Прокопия Петровича Ляпунова кипит деловая работа.
В общей горнице под руководством опытного в приказном деле дьяка Дамиана Евсеевича десяток подьячих и нанятых со стороны ради спешного отписного дела писцов, изогнувшись в три погибели над обширными тесовыми столами, строчат, яростно поскрипывая перьями. Сам воевода в своей комнате рядом. Стол его завален свитками и грамотами. Он то сидит перед ним, углубившись в чтение рукописи, то встает и в глубоком раздумье, с перевальцем и размахивая оттопыренными руками, долго шагает из угла в угол, тяжело стуча по полу сапогами со множеством гвоздей на подошве, с высокими железными подборами и подковами. И как только раздадутся эти тяжеловесные шаги, Дамиан Евсеевич знает, что воевода вскоре кликнет его либо сам войдет в писарскую, чтобы отдать приказ по поводу новой работы. И в ожидании этого возможного прихода головы приказных ниже склоняются над столами и усерднее, дружнее скрипят перья.