На затонувшем корабле
Шрифт:
— Он сказал, что Подсебякин переусердствовал, что можно было выговором ограничиться. Но теперь, дескать, переделать трудно. Сослался на бюро обкома, как там решат. — Арсеньев помолчал и взял новую папироску. — Вот, батя, приказ по пароходству. — Он вынул из нагрудного кармана кителя вчетверо сложенную бумажку.
— Подожди, подожди, — отвёл его руку Фитилёв, — приказ мы после посмотрим. Ты рассказывай. Все рассказывай.
— В общем не спал две ночи. Ждал решения бюро обкома. Хорошо, что в номере нас двое было, ещё старичок какой-то, инженер. Все толковал
Тени пробежали по лицу Арсеньева. Он сворачивал и сворачивал гармошкой приказ, пока бумага не превратилась в узкую полоску.
Фитилёв взглянул на зятя.
— На бюро ты получил выговор без занесения в учётную карточку?
— Да.
— Значит, обком поддержал обвинения пароходства не полностью?
— Все подсебякинские выдумки отвели.
— А ты расскажи, как все происходило.
И Арсеньев слово за словом вспомнил то заседание и в лицах изложил все тестю.
…Секретарь обкома Квашнин, прочитав документы, закашлялся, покраснел.
— Это для чего? — Он взял из дела бумажку, разорвал и бросил в корзинку. — В чем человек провинился, это и давайте обсуждать, а нечего археологией заниматься. А тут о пустяках каких-то расписано — короны какие-то, гербы, пошивка костюма, меню из столовой к делу подклеили, рекомендуете, что пить-есть человек за границей должен. Вы что, долго жили там? Зачем вся эта окрошка понадобилась? Расскажи-ка нам, товарищ Подсебякин.
Начальник кадров медленно поднялся и выпучил глаза.
— Капитан Арсеньев во время приёмки судна за границей купил медную тарелку, а на ней выбиты гербы и короны. Это антисоветская пропаганда. И ещё Арсеньев заказал костюм у иностранца, а уплатил меньше, чем обещал.
— Почему уплатил меньше? — спросил секретарь обкома.
— Портной испортил костюм, — объяснил Подсебякин, — Арсеньев не хотел брать. Потом согласился за меньшую плату. Но это не меняет дела. Советский человек не должен терять достоинства перед иностранцем. Стыдно вам, товарищ Арсеньев, — обернулся он, — вы, советский капитан, не должны так поступать. В столовой неправильно пищу принимали, не так, как все, по утрам требовали творог, от колбасы отказывались, жирного, говорили, не хочу. Мещанские, говорят, вопросы ставили перед директором-иностранцем. Стыд! Совсем вы потеряли достоинство советского человека, товарищ Арсеньев!
Кто-то из членов бюро спросил:
— Что же, по-вашему, советский человек перед иностранцем идиотом должен выглядеть, деньги на ветер бросать?
Подсебякин пропустил это замечание мимо ушей.
— Второго июня он выпил при исполнении служебных обязанностей и оскорбил женщину.
— При исполнении служебных обязанностей? — переспросил Квашнин.
Подсебякин надулся.
— Каждый моряк на судне всегда при исполнении служебных обязанностей.
— Ну, хорошо, второго июня, это мы знаем, а ещё? — потеряв терпение, спросил секретарь.
Подсебякин, помрачнев, стал листать бумаги.
— Так как же, отвечайте, товарищ Подсебякин.
Тут Арсеньез не выдержал
— Не пил я больше, товарищ Квашнин.
Ему было нелегко. Ещё бы! Не так давно здесь он целый час с секретарём говорил про льды…
А Подсебякин продолжал, ничуть не смутившись:
— Так вот, суммируя прошлое с настоящим, мы пришли к выводу: лишить капитана Арсеньева политического доверия.
— Что это значит и кто это «мы»? — снова раздался голос одного из членов бюро. — Натаскали всего!..
Подсебякин опять не ответил.
Квашнин взял из дела ещё одну бумажку и показал соседу. Тот прочитал и кивнул головой.
— Кто разрешил повару наводить справки о советском человеке у иностранца? — спросил Квашнин.
Подсебякин молчал.
— Товарищ Подсебякин, — спросил секретарь обкома, — что, по-вашему, должен делать начальник отдела кадров? Обязанности. Главное.
— Искоренять…
— Что искоренять?
— Негодные кадры.
Тут все зашумели, и Подсебякин сел…
— Плечами эдак пожимает: видать, не ожидал такого оборота, — заканчивал своё повествование Арсеньев. Я на своего дружка, начальника пароходства, посмотрел — красный сидит: подпись-то его на характеристике. Подсебякину на этот раз волей-неволей пришлось себя раскрыть. На бюро не отмолчишься. Квашнин-то небось сразу распознал его с головы до ног.
Арсеньев замолчал.
— А вообще с работой как? — спросил Фитилёв.
— Ушёл, батя, я из пароходства, — тяжело вздохнул Сергей Алексеевич. — По глупости ушёл. Теперь не поправишь. Кровь в голову бросилась, — разволновался Арсеньев, — плюнул я тогда и сгоряча заявление подал… А тут ещё Преферансова в коридоре встретил. Он руки не подал, а как-то бочком подошёл. «Товарищ Арсеньев, — говорит, — ваши ледовые рекомендации кажутся мне порядочной чепухой. Сомневаюсь, стоит ли на самолёт деньги тратить. Навертели дел, а сами в кусты! Как теперь будет с аэрофотосъемочкой?» Так и сказал — «с аэрофотосъемочкой».
В комнату, шлёпая мягкими туфлями, вошла Ефросинья Петровна. Она принесла два стакана крепкого чая, сахарницу и нарезанный тонкими ломтиками лимон.
— Хороший народ в обкоме, — сказал Фитилёв, когда шаги Ефросиньи Петровны затихли.
— Да, народ хороший… Ну, а потом я узнал, что Квашнин спрашивал про меня у начальника пароходства. «Напрасно отпустили Арсеньева, — сказал он, — потеряли хорошего капитана». Квашнин — настоящий человек. А вот Подсебякин… Где уж, как не на бюро обкома, коммунист должен говорить только правду!
— Так, — согласился Фитилёв, отхлебнув чаю.
— А вот когда Подсебякина спросили: «Что за женщина Мамашкина?» — он ответил: «Хорошая женщина. В производственном отношении есть некоторые промахи, зато морально безупречна».
— А что ты на это?
— Промолчал.
— Почему? — прикрикнул Фитилёв.
— Такой уж у меня характер: не люблю ябедничать.
Фитилёв неожиданно спросил:
— Ты читал, Серёга, французского писателя Виктора Гюго?
Арсеньев с любопытством посмотрел на него.