На железном ветру
Шрифт:
— Как ты думаешь, Колокольчик, куда нас везут? — спросил он с тихим торжеством, когда машина снова тронулась в путь.
— Куда могут везти по такой скверной дороге, если не в новую тюрьму? — грустно отозвалась Лора.
— Так вот: эта прекрасная, эта гладкая, как стол, дорога, это магистральное трансконтинентальное супершоссе упирается в советскую границу, и Муратлы — конечный ее пункт.
— Нас везут в Советский Союз? Ты шутишь, Жорж...
— Тсс... Не сглазь. — Михаил поплевал через левое плечо. — Я становлюсь суеверным, Колокольчик. Но если мы попадем сегодня в Советский Союз? А? Сегодня — ты представляешь?
— Нет, не представляю.
— А что такое пудовая свеча — знаешь?
Она покачала головой.
— Колокольчик, миленький, я готов стать подсвечником для этой свечи, если сегодня, пусть даже завтра, мы попадем на Родину.
Она впервые видела его таким душевно растрепанным от нескрываемого нетерпения. И она впервые видела на его глазах слезы.
Миновав Муратлы, машина остановилась у длинного барака. Над ним на невысокой мачте развевался красный с полумесяцем турецкий флаг. Старший жандарм тотчас скрылся в бараке. Вышел он минут через пять вместе с офицером и двумя солдатами. Крикнул, махнув рукой:
— Слезайте!
Взгляд офицера безразлично скользнул по Донцову и задержался на Лоре. Офицер хлопнул стеком по голенищу сапога, выразительно причмокнул и что-то тихо сказал жандарму. Жандарм весело осклабился. Должно быть, на лице Михаила невольно отразилось все, что он думает об офицере; тот внезапно погасил улыбку, резко спросил:
— Что в чемодане?
— Одежда.
Офицер приказал открыть, стеком поворошил платья и белье, удовлетворенно ухмыльнулся.
— Ладно. — И солдатам: — Можете вести.
Солдаты поправили винтовки, один из них кивком указал куда-то в сторону кустарника, заросли которого начинались в сотне метров от барака. Туда вела тропинка, пробитая в раскисшей илистой почве. Справа за кустами шумел Чорох, слева полого поднималось окутанное лесом нагорье.
Солдаты шли позади, лениво обсуждая вопрос о сигаретах, которые они не получили за прошлый месяц и которые, по всей видимости, им должен был выдать тот самый интендант, что привез Михаила и Лору.
Кустарник — негустые заросли кизила — вскоре кончился, и путники вступили в лес. Над головою поднимались высокие грабы. Летом ветви, наверное, образовывали сплошную зеленую крышу, сейчас сквозь них свободно проникало солнце. Прошли около трех километров. Туфельки Лоры превратились в бесформенные черные лапти, и, судя по всему, это обстоятельство крайне ее огорчало. Они вышли на опушку, дальше опять начинались заросли кизила. Здесь тропинку пересекала другая тропа, тянувшаяся вдоль опушки. Солдаты приказали остановиться. Один из них подошел к Донцову.
— Деньги есть? Давай.
Михаил вывернул карманы плаща. Доллар, три лиры, десяток курушей — все это вручил солдату. Тот улыбнулся довольный, махнул рукой вдоль тропы, что углублялась в кизиловые заросли.
— Идите прямо. Там Россия.
Но Михаил уже давно догадался, что их ведут к границе. Он испытывал странное состояние скованности. Он боялся произнести лишнее слово, сделать лишний жест. В эти минуты мир представлялся ему огромным механизмом, в котором тысячи сцепленных друг с другом шестеренок чутко реагируют на каждое лишенное необходимости движение и как результат реакции выдают не предусмотренные программой случайности. Сейчас все его помыслы, все чувствования сосредоточились на том, чтобы избежать случайностей, могущих встать между ним и Родиной на последнем, всего в несколько десятков метров, отрезке пути.
— Пойдем, Лора, — тихо сказал он и взял ее за руку.
Они шли не оглядываясь. Тропинка сделала поворот влево, затем вправо, опять влево. Она петляла между высокими кустарниками, как ручеек. Внезапно кусты кончились, впереди открылась поляна метров в пятьдесят шириною. Посредине ее стоял полосатый, как шлагбаум, пограничный столб. Последний десяток метров они преодолели бегом. И когда Михаил увидел на столбе советский герб и понял, что находится под его защитой, он проговорил растерянно, точно еще не совсем доверяя очевидному факту:
— Колокольчик, мы дома.
И вдруг долго сдерживаемое чувство взорвалось буйным восторгом.
— Колокольчик, мы до-ома-а!!
Он бросил чемодан, подхватил ее на руки, смеющуюся и плачущую, закружил, пьяный от счастья...
— Мы дома, мы дома, мы до-о-ма-а!!!
— О, Жорж, милый...
— Что-о?
Он поставил ее на землю, огляделся и, тормоша и смеясь, сказал:
— О каком Жорже ты говоришь? Здесь нет никакого Жоржа...
— Но...
— Я — Донцов. Михаил Донцов. Миша, понимаешь.
— Миша? — Она смотрела на него с веселым недоумением.
— Ну, конечно, Миша. Пойдем.
Он взял ее за руку, и они опять углубились в кустарник. Но не успели пройти и десятка метров, как за спиною раздался негромкий окрик по-русски:
— Стой! Руки вверх!
Они остановились. Михаил поставил чемодан и поднял руки. Глядя на него, то же самое сделала Лора. В глазах ее мелькнула тревога.
— Все правильно, Колокольчик, — успокоил он. — Это наши пограничники.
— Прекратить разговоры! Королев, обыщи!
Из-за ближайшего куста шагнул на тропу молоденький румяный красноармеец в шинели и в шлеме с алой звездой.
20
Поезд Батум — Москва грохотал и раскачивался на стрелках подмосковных станций. Рябило в глазах от мелькавших мимо берез. В лесах и на полях еще лежал снег.
— Мой бог, сколько здесь берез — целое море, — удивлялась Лора. — И сколько снега!.. Конечно, Россия — снежная страна, но ведь уже апрель.
А Михаил лишь улыбался. Он испытывал горделивое чувство хозяина, который показывает гостю только что отстроенный дом. Нет, его чувство было куда полнее и многограннее — он вводил Лору во владение новой Родиной.
Они занимали отдельное купе. В соседнем поместился Дмитрий Шустов. Воронин командировал его на границу, чтобы установить личность Донцова.
К Лоре Шустов относился с подчеркнутой почтительностью, как к иностранной гостье, и когда она заговаривала с ним (французский он знал плоховато), неизменно по-мальчишески густо краснел. За двое суток пути он завалил купе жареными курами, шашлыками, солеными арбузами, маринованными грибами и разной прочей снедью, что продавалась на остановках от Батуми до Москвы.