На златом престоле

Яковлев Олег

«Нет, рати – это не моё, не мой удел, – думал Избигнев. – Уж лучше в монахи подамся, чем так… Всюду убиенные, рати нескончаемые. И кому от того польза?»

Вот отец, боярин Иван Халдеевич, был муж суровый, к своим двоим сыновьям строгий, больше ругал их, мог и ударить, ежели что. Человек жестокий, прямой, хотел, чтоб и сыны были такими же, чтоб шли напролом к своей цели, переступая через кровь, если того требовали обстоятельства.

Нет, он, Избигнев, не смог бы, как отец, рубить головы смутьянам. Не в том видел юноша свою стезю. Наверное, Нестор – тот

совсем не такой человек, как отец. Где он теперь? Жив ли остался, а может, сложил голову там, у брода? Вон сколько ратников полегло с обеих сторон!

Мысли отрока прервал шум шагов и громкие голоса. Гридницу заполняли галицкие дружинники.

– Отстали вои [108] Изяславовы и угры. Двор загородный княжеский узрели, бросились жечь и грабить, нам и удалось в городе скрыться, – рассказал Избигневу сын боярина Домажира Иван, рослый плечистый увалень, косая сажень в плечах. – Воевода Тудор к Галичу отошёл, Серослав тож бежал, не ведаю куда. Еже и побили, так более болгар да сербов. Своих немного мы потеряли.

108

Вой – воин. Воями называли не профессиональных дружинников, а набранных на время войны ратников из крестьян и горожан (ополчение).

– Что ж, сербы и болгары – не люди, что ли? – Избигнев горько усмехнулся. – Тоже, чай, у многих жёны, да матери, да чада малые.

Иван не ответил, лишь недовольно передёрнул крутыми плечами да стал снимать в нескольких местах повреждённую кольчугу.

– Отрок Избигнев! – протиснулся в гридницу княжеский слуга. – Князь тя кличет!

Избигнев быстро подхватился и поспешил по переходу за челядином. На стенах мерцали факелы, длинные тени тянулись вдоль бревенчатых стен. Большой чёрный кот, заметив приближающихся людей, шмыгнул куда-то в сторону, бесшумно сокрывшись в темноте.

…В просторной палате на цепях висели хоросы. Несколько перемышльских бояр сидели возле стены. Здесь же был и епископ Алексий, облачённый в чёрную рясу, с украшенной драгоценными каменьями панагией на груди.

Князь Владимирко лежал на широкой лавке. Пшеничная борода лопатой была всклокочена, поднята вверх, он слабо постанывал, шевелился под синим парчовым покрывалом с вытканными грифонами и львами.

Избигнев отвесил князю земной поклон. Заметив его, Владимирко приподнял голову и слабым голосом прохрипел:

– А, сын Ивана Халдеича. Звал… Вот, помираю… Сил нет… Поранили всего в сече лютой… Ты… Ты поезжай в стан угорский… Грамоту крулю Гезе передай… И архиепископа Кукниша повидай… Скажешь, умирает Владимирко и просит мира… Нынче же нощью поезжай… А покуда пожди в гридне… Призову… Окромя тя, послать некого… Уразумей, вьюнош… На тя надёжа единая. Створи мир.

Князь бессильно откинул голову на подушки.

– Оставьте меня… Все, – приказал он.

…Вскоре Избигнева снова позвали в княжеский покой.

«Неужто помирает! Вроде в Перемышль когда въезжали, жив

и здоров был», – недоумевал отрок, во второй раз спеша по длинному тёмному переходу и опять видя того же чёрного кота.

Владимирко, когда они остались одни, резко отбросил в сторону покрывало, сел, а затем вскочил с лавки.

– Пускай все думают, ранен аз, при смерти лежу, – заговорил он быстро и тихо. – Средь бояр перемышльских есть доброхоты Изяславовы, тотчас ему весточку дадут. А ты поезжай к архиепископу Кукнишу и воеводе Або. Соглашайся на все условия – города Изяславу воротить, злата дать. Лишь бы убрались угры и кияне с Червонной Руси. Я же для всех – ранен тяжко, лежу, сил подняться не имею. Вот тебе грамота, Избигнев. И знай: дело справишь, не забуду. Паче отца твово, Свиноград от ворогов спасшего, ценить тя буду.

Сжимая в деснице грамоту с золотой княжеской печатью, Избигнев снова кланялся, пятясь к двери. После, уже в переходе, он в полной мере понял, сколь важное дело ему поручено. Справится ли он с ним? Судьба всей Земли внезапно оказалось в руках его, девятнадцатилетнего парня! На душе становилось тревожно, волнение охватывало душу, тяжёлый ком сжимал горло.

С наступлением вечерних сумерек Избигнев с несколькими гриднями отправился в угорский лагерь.

Глава 8

Архиепископ Кукниш и воевода Або, многозначительно переглядываясь, внимали княжеской грамоте. Избигнев, разворачивая свиток, читал вслух, делая паузы, во время которых хромой монах-толмач переводил его слова на венгерский язык. Хоть и знал молодой отрок довольно сносно угорскую молвь, но так было принято.

– «…поскольку Бог всемилостивый всем грешникам грехи отпускает, так бы мне отпустил и не предал меня в руки врагов моих, Изяслава и сына его. Я же от тяжких ран лежу при смерти и, если Бог изволит меня от сего света взять, чтоб король сына моего Ярослава взял в своё защищение…»

– Князь галицкий лежит на смертном одре?! – изумлённо изогнул седые брови Або. – Это странно. Я видел его целым и невредимым у ворот Перемышля.

– Князь держался, превозмогая боль, сколько мог долго, хотя и был опасно ранен, – отвечал ему Избигнев. – Уже после, в хоромах, силы совсем оставили его.

С трудом юноша сдерживал дрожь в голосе и в руках. Но, кажется, его взволнованная речь убедила бывалого воеводу и архиепископа.

По знаку последнего он продолжил чтение грамоты.

– «…Всем то известно, что отец короля, достославной памяти король Бела, был слеп и многие напасти терпел, но я его моим копьём и моими полками оборонял. За обиду его с поляками я бился. Того ради, воспомянув прежнее, ныне он мне да воздаст, а я вдвойне, когда потребно королю будет, постараюсь воздать, ежели жив буду. А коли помру ныне, сыну своему накажу служить ему защитою верою и правдою».

Гридни положили перед Кукнишем и Або дорогие сосуды, золото, серебро, отрезы ромейской парчи. Избигнев заметил, как лицо Кукниша аж вытянулось от вожделения при виде такого богатства.