Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Какую бумагу?

— Вот скоро напишу бумагу... Не хочу воевать... этого-того... Хочу с большевиками мириться, а?

Он захохотал. Но, увидев недоверчивую улыбку на лице доктора, смолк и проговорил сухо:

— Не веришь?

— Кто же поверит?

— Э, разве Энвер не враг мне, а? Все знают: мы с ним — верблюд и кошка. Совсем разные. Разве я не просил лекарство для него, а? Этого-того... Чёрное лекар­ство, а? Разве ты не обещал дать чёрное лекарство, а? Эх, дали б мне волю: тело у него давно бы стало одной головой короче, чем когда он родился! Перстень бы мне... Волшебный, говорят, камень-агат. Сила в нём великая очень... Зачем ему перстень?.. Он и закона мусульман­ского не выполняет, вино пьет, а когда властитель роняет в пьянство голову, венец падает сам собой. Вот укоротит эта прелестница ему жизненный путь... кольцо могущест­ва на палец надену... А тогда бумагу тебе дам... вест­ником поедешь... Большевики скажут: правильный чело­век Ибрагим, великий полководец Ибрагим. Перстень славного халифа Маъамуна у него. С ним надо... этого-того... Только ты, доктор, смотри... этого-того... если я вне­запно и непредвиденно помру... с тебя живого кожу сни­мут и набьют сеном.

Он лукаво, почти добродушно посмотрел на Петра Ивановича, изучая, какое впечатление произвела его предусмотрительность на этого уруса.

— Трудно тебе жить, — сказал совершенно спокойно доктор.

— Почему?

— Да всех ты боишься, не знаешь, кто враг, кто друг. Разве я враг тебе? Ты меня кормишь, чаем поишь... жену обещал.

Перед такой логикой Ибрагимбек не мог устоять. Он засуетился, призвал Кривого, заставил вытащить из-под кровати сундук, сам выбрал халат, правда не из пер­восортных, и собственноручно набросил на плечи доктора в знак особой милости.

В новом халате Пётр Иванович шёл в отведенное ему, по приказу Ибрагимбека, помещение, поглощённый тре­вожными мыслями. Из раздумья его вывела воркотня шагавшего за ним Кривого:

— Один горшок, — бормотал он, — упрекает другой за то, что у него дно снаружи почернело. Плохо, когда ругаются великие мира.

Доктор резко обернулся, но Кривой только сумрачно усмехнулся.

Поразительная встреча произошла во дворе. Из ма­занки, где помещался Энвербей со своими приближён­ными, вышел... Нет, доктор никогда бы не поверил своим глазам. В богатом шёлковом халате шествовал Амирджанов. Нет, Пётр Иванович не ошибся. Правда, борода его стала длиннее и темнее (очевидно он её красил), а чалма больше, но взгляд, липкий, пронырливый, остал­ся тот же. Да и пальцы. Вот пальцы Амирджанов спря­тать не мог. Паль-цы его всегда шевелились непрерыв­но — то медленно, то быстро. А когда ему задавали, если так можно выразиться, трудный вопрос, то пальцы на­чи-нали бегать всюду: по бортам халата, по груди, по поясу, по краям длинных рукавов, по бороде. Казалось, вот-вот Амирджанов протянет внезапно руки и вцепится этими бегающими пальцами собеседнику в горло. Жадно, яростно! И только когда он находил ответ, упокаивались и пальцы, но ненадолго. Сдерживалось их суетливое движение и тогда, когда Амирджанов складывал подо­бострастно руки на груди перед тем, как склониться в низком вежливом поклоне. Кланялся Амирджанов уж очень часто, очень низко, по поводу и без повода. Вот и сейчас, с важностью шагая по двору, он сгибался в поясном поклоне, даже когда самый обтрепанный дехканин, запуганный, загнанный, подобострастно произносил ему «Ассалям алейкум!» А ведь Амирджанов, по всей види­мости, обладал здесь властью и почётом. Пётр Иванович попытался поймать взгляд Амирджанова, но бесполезно, никак не удавалось заглянуть в глаза, — так они быстро бегали. Всё лицо его выражало скромность, смирение. Холёные усы, прикрывавшие наивно оттопыренные мясис­тые губы, несколько негритянского склада, прятали хитроватую улыбку.

«Что он здесь делает?» — думал доктор. И, решив во чтобы то ни стало выяснить, в чём дело, Пётр Иванович преградил путь Амирджанову.

— Ба, — проговорил тот добродушно, — и вы здесь?

— Что вы здесь делаете?

— Тсс... пойдёмте посидим... — И он потянул докто­ра в маленькую, устланную кошмами, довольно грязную каморку. Несколько опешив, Пётр Иванович смотрел на Амирджанова. Нет, Амирджанов ничуть не растерялся, увидев доктора. Перед ним сидел милейший, вежливей­ший человек, очень культурный, очень утонченный, прек­расный собеседник, типичный горожанин, воспитанный в вежливости, готовый оказать помощь, услугу. С таким человеком приятно посидеть, поговорить. Такого чело­века ещё приятнее иметь своим спутником в далёком пути...

Но глаза? Вороватые, хитрые глаза совсем с другого лица. Правильно говорят: «Глаза — зеркало души». И чем дольше смотрел доктор на Амирджанова, тем большее не­доверие росло в его душе. Таким глазам нельзя верить. Такие глаза могут принадлежать только лицемеру и хан­же. И глаза Амирджанова выдавали его. Они говорили: «Не верьте мне. Я совсем не такой, каким бы хотел ка­заться».

Знал ли это Амирджанов, но он сгибался в поклонах, опуская глаза долу, прятал их от чересчур уж проница­тельного взгляда доктора.

Амирджанов пытался отвлечь внимание доктора: — Ах, как я беспокоился о вас, дорогой Пётр Ива­нович, когда узнал... так опасно, так опасно. Но вы теперь нашли себе сильного покровителя, очень сильного! Не правда ли?!

— Что вы здесь делаете?

— Как я рад за вас. Вы приняли правильное решение, Пётр Иванович. Вы теперь сыты и богаты.

— К чёрту, — сказал доктор, — вы лучше скажите, как вы попали сюда?

— А почему?.. Я же мусульманин.

— Вы? Когда вы успели?

— О, давно уже... в Бухаре. Почему, скажете, я при­нял мусульманство? — усмехнулся Амирджанов. — Чего проще: восток, экзотика, проникновение в самые тайны азиатского космоса. Опять же привлекало многоженство. Вместе с пророком Мухаммедом я мог бы воскликнуть: больше всего на свете я люблю женщин и благовония. Иметь четыре жены! Для моего темперамента — восторг. Иметь гарем! Да меня ещё на гимназической скамье за­вид-ки брали... Уже тогда нам рассказывали, что султан турецкий имел четыреста пятьдесят две жены, а эмир бухарский — сотни полторы.

Стало ясно, что он гаерничает, и Пётр Иванович рез­ко спросил:

— Сколько вам... дали за вероот... за ренегатство?..

— Какое громкое слово... ренегатство.

— Говорите!

— Да, я обещал... дал слово... Я всё скажу, только помните условие... Что мне оставалось делать в Бухаре, после своего бег... отъезда из Туркестана... когда про­изошла эта гнусная история... в совнархозе... Мне захо­телось в мед-ресе... изучать восточные науки, но мне, естественно, не поверили. Туда допускались только последователи Мухаммеда... Оставался один выход... единственный... ради науки... принять ислам... Формаль­ность, конечно, но...

— А сколько вам дали?

— Ну самую ерунду... так сказать, на обзаведение, Ну там дом с двором, парочку халатов, кисеи на чалму, средства на той.

— На первую жену?..

— А что тут такого?..

— Дёшево же вы продались. А что вы здесь де­лаете?

— О, — протянул многозначительно Амирджанов, — я закупаю кишки бараньи, коровьи кишки... Представляю германскую фирму «Мюллер и К°»! Разрешите, я на одну секунду...

Он вышел.

Доктор долго ждал его, но Амирджанов так и не вер­нулся. Пришлось Петру Ивановичу пойти к себе.

Между тем события шли своим чередом. Зять халифа прислал своего мёртвоголового адъютанта к Ибрагимбеку с сообщением, что он согласен сочетаться браком с той избранницей, которую ему нашли, что свадьба должна состояться скромно, но официально и торжественно, как подобает совершиться бракосочетанию главнокомандую­щего мусульманской армии, генералиссимуса и зятя ха­лифа. Пиршеству подобает быть тоже скромным — число гостей не более пятисот. Разрешение на брак должен дать сам ишан Сеид Музаффар, которого надо срочно вытре­бовать из Кабадиана.