Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Глава двадцать седьмая. СТЕПНЫЕ МИРАЖИ

Никогда, никогда, никогда комму­нары не будут рабами!

Песня гражданской войны

Следы на степных дорогах занесло. «Афганец» сви­репо дул и засыпал костры пылью и песком. Бойцы закрывали головы шинелями, но никто не мог заснуть. Ночь была тревожная. Горячая земля жгла сквозь одежду. Всё тело кололо, точно шипами. Под шинелью нечем было дышать. Пот катился градом, и отчаян­ный зуд заставлял человека подставлять лицо под ве­тер.

Днём солнце поливало землю расплавленным огнем. Дула винтовок так нагревались, что к ним больно было притронуться. У коней полопались языки от жажды и кровоточили.

Все искали хоть кусочка тени, притискиваясь к стен­кам колодца. Глаза бродили по жёлтой мерцающей степи в поисках пятнышка тени. И тогда в бесчислен­ных струйках раскаленного воздуха, поднимающегося от земли, крошечный кустик полыни на глазах расплывал­ся, рос и превращался в тенистый тополь, а уехавший версты за две в разведку боец — в целую башню. Всё становилось странным, необычным. Казалось, уже далёкий всадник не едет, а плывёт по небу, а между копытами коня и жёлтой степью разлилась стеклянной гладью голубоватая вода озера. В нём отражается и тополь и башня. Много тополей, много башен. Изумруд­ные берега озера, осенённые тенистыми садами, омы­ваются прозрачно-голубыми волнами. Даже слышны всплески. Уже выросли в небе покрытые блестящей майоликой дворцы, уже... Но человек шевельнулся... и всё — сады, дворцы, башни и... увы, вода — исчезает. Остается жажда, безумная жажда. Каплю воды, только каплю воды! Но Юнус, прикомандированный к эскадро­ну для связи, не обращал ни малейшего внимания на миражи и уверенно вёл конников. Да и бойцы не уны­вали. Они привыкли к лишениям, солнцу, пыли, жажде.

Эскадрон Сухорученко шёл в рассыпную по холмам и долам. Караван с оружием как сквозь землю прова­лился. Лишь на пятый день после ожесточённой пере­стрелки удалось перехватить двадцать верблюдов.

Куда шли верблюды, чьи они были? Узнать не уда­лось. Караванщики-лаучи скрылись. Проверили тюки.

У Матьяша тряслись руки. Он перебирал и раскла­дывал прямоугольные кирпичики, издавая дикие востор­женные возгласы:

— Кармин, настоящий кармин, о господи!

Оторвавшись от разбора нового вьюка с опиумом и наборами опиумных трубок, Сухорученко заглянул наконец, Матьяшу через плечо и с минуту смотрел на его странные маницуляции.

— Что за телячьи восторги?

Матьяш протянул ладонь всё с теми же кирпичи­ками.

— Понимаешь, роскошь! Настоящий краплак!

— Краски?

— Понимаешь, богатство.

Глаза у Матьяша странно горели. На них даже выступили слезы.

Сухорученко только покачал головой и неуверенно проговорил:

— А ты, что, художник?

— Конечно, конечно! Когда-то давно... очень давно, учился в Венгрии. До пятнадцатого года... немного писал маслом.

И Матьяш сконфузился, но ненадолго.

Он перебирал найденные краски, рассортировывал, раскладывал их в самом что ни на есть должном порядке в ящичке. Потом вытянулся, доложил:

— Ящик красок, акварель... производство немецкое... высший сорт, экстра. Не иначе, товарищ комэск, для топографических карт да чертежей. Тут вот и кисточки нашлись... Отличные кисточки из барсучьего волоса.

— Ну ладно, кончай...

В тюках нашли винтовочные патроны, пистолеты, палатки, коньяк, обмундирование, опиум.

— Наше вам с кисточкой, я теперь караванбаши, — острил Кузьма, прижимая к животу руки и расклани­ваясь. — Смотри, какой верблюд, сколько везёт, эка силища. Только осталось хату на его спину поставить и пошёл топать.

Верблюды сильно мешали замедляли движение отряда.

Дромадер пожёвывал губами и поблескивал, как казалось Кузьме, ехидно глазами, шёл размеренной важной походкой и притом так легко, точно нёс на горбу пушинку. Из прямого озорства, Кузьма залез на спину верблюда, на самый верх пирамидой сложенного багажа. Веролюд и тридцать пудов понесёт. Он хотел проверить: сколько ещё может выдержать зверь. Но Кузьма не удержался, «загремел» на землю. К сча­стью, упал в глубокую пыль и не слишком разбился.

— Какой из тебя караванбаши? — злорадствовал Матьяш, — верблюд — он хитрый. Он любит вежливое обращение.

Поэтому на первом же привале Кузьма повёл своего верблюда поить к колодцу сам. Но каково было изумление бойца, когда вместо того, чтобы жадно кинуться к воде после трехдневной жажды, дромадер, понюхав пренебрежительно воду в ведре, сделал гримасу, жеманно отвернулся и пошел прочь в степь щипать колючку. «Экий барин!» — мог только сказать Кузьма. Колодез­ная вода всем казалась в первый момент совершенно чистой, но когда верблюд начал привередничать, решили заглянуть в колодец. Многих, выпивших воды, рвало, а проводники плакали. Они решили, что вода ядовита, и ждали смерти.

Вода имела странный привкус. Что-то сладковатое, с запахом серы, селитры и гнили. Даже кони, кинувшись к ведру и сунул в него морду, сразу же переставали пить. Они отбегали в сторону, дрожа всем телом и жалобно смотрели на людей, повизгивая.

— Только что кони дрались, грызлись из-за воды, а пить не хотят, — проговорил Кузьма и заглянул в ко­лодец.

— А ну-ка, что там?..— сказал Матьяш и тоже по­вис над отверстием колодца.

— Не иначе вода отравлена. Конь мой плохое чует, он местных кровей, — мрачно отозвался Кузьма. — Он — мой конь — азиат. Всё знает.

— Что там? — спросил Сухорученко.

Но разглядеть что-нибудь Кузьма и Матьяш не мог­ли. Подошёл Юнус. Он притронулся губами к воде и сразу же сплюнул. Заглянув в колодец, он вдруг сел и начал снимать сапоги. Разувшись и сняв халат, Юнус обвязался веревкой и полез вниз. Когда голова его уже оказалась на уровне края колодца, он сказал: «Подер­гаю веревку — тащите». — И исчез.

Очень скоро из глубины колодца послышался не­разборчивый возглас. Веревка задергалась. Бойцы потя­нули её с усердием. Долго шуршала веревка, а снизу доносился монотонный голос Юнуса.

— Молится, что ли? — спросил сам себя Сухорученко. Наконец над краем отверстия показалось растерян­ное, посеревшее лицо Юнуса с трясущимися губами.

Ни слова не говоря, с помощью красноармейцев он выбрался из колодца и свалился рядом с ними.

— Что такое? — испугался Матьяш, но Сухорученко знаком заставил его замолчать.

— Ну, уважаемый Юнус, что там? — спросил он.

— Беда, товарищ! — простонал, отдышавшись, Юнус,

— Что такое? Ты там сатану увидел?

— Беда, — повторил Юнус, — там, о аллах! Там лю­ди. — От этого слова у всех похолодели руки и по телу прошёл озноб. Преодолев душившую его спазму, Сухо­рученко задал вопрос: