Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
Пришлось и Энвербею забыть о клятве и слезть с коня, поразмять ноги. Он ходил взад и вперёд и плеткой стегал по головкам серебристой пахучей полыни и ежеминутно спрашивал:
— В чём дело? Почему вы не говорите, в чём дело!
Он почернел не то от солнца, не то от душившей его злобы и всё спрашивал:
— В чём дело?
Но никто не отвечал, да и не мог ответить.
Собственно, ответ звучал очень громко и настойчиво. С севера и с юга доносилась всё более настойчивая пальба. Причём в беспорядочную трескотню винтовок всё чаще властно, железной музыкой врезались пулемётные очереди.
— В чём дело?
— Не понимаю, — ответил генерал Селим-паша, разглядывавший в бинокль окрестности. Рука его внезапно задрожала, и он поспешно передал бинокль Энвербею.
Энвербей долго смотрел вдаль, и отвратительноеощущение тошноты поднималось от желудка к горлу. Он смотрел и не верил.
Пологий, жёлтый и до сих пор пустынный склон большой сопки, закрывавшей со стороны Байсуна пасть Ущелья Смерти, ожил. По склонам быстро перебежками двигались пехотные цепи. Да, самые настоящие цепи, плотные, с чёткими интервалами. Те самые стройные, железные цепочки пехоты, которые решали участь сражений величайших войн истории.
Точно завороженный, смотрел Энвербей. А на него, на его сбитую в беспорядочную кучу, толпящуюся на узком дне лощины Тангимуш, известной под названием Ущелье Смерти, конницу надвигался неумолимый, непреклонный вал ощетинившейся лесом штыков пехоты, молча, грозно. «Вот оно, зловещее предсказание, сирийца Сеидуллы Муладжима! Так я и знал!»
Оторвав от глаз бинокль, Энвербей замахал им в воздухе и что-то хотел крикнуть. Но язык не слушался его. Изо рта вырвался хрип. Глаза его выкатились и лицо стало страшным. Да, Энвербей был военным человеком. И он понимал, чем грозит появление пехоты противника здесь, в такой момент для огромных масс кавалерии, зажатых в ущелье, не имеющих, где построиться, развернуться.
Как он мог допустить такое. Как он мог забыть про красную пехоту! Да и уверяли, что у большевиков нет пехоты, не осталось пехоты, что пехота разгромлена повстанцами под Бухарой, Самаркандом. Да и он сам во всеуслышание объявил, что большевистских солдат он рассеял зимой, разогнал. И вдруг... Их много. Батальон, два — нет, больше, гораздо больше. Катастрофа!
Селим-паша мрачно произнес, точно прочитал мы Энвербея:
— Пятый... проклятье, пятый Туркестанский стрелковый полк... железные солдаты... видите?.. И жара на них не действует.
Вообще Селим-паша известен был ироническим складом ума, а тут он говорил с явным сарказмом.
— Скорее! — командует он плотному усатому турку. — Полковник Вали-бей, атакуйте!
Вали-бей поворачивается и, выхватив саблю, командует:
— Шашки долой.
Личная гвардия Энвербея с топотом, лязгом оружия выстраивается на дне ущелья. Лица патанов полны решимости, клинки блестят на солнце. Кони не стоят на месте.
— Не надо, — слабым голосом бормочет Энвер, — не хочу... Злой рок!
— Какой рок? — уже не кричит, а сипит Селим-паша. — Чепуха!
— Сеидулла Мунаджим... Не надо моих патанов... Они здесь пригодятся. Возьмите других.
— Кого? Кого? — бесится Селим-паша. — Этот сброд?
Подскочил мертвоголовый адьютант и, держа ладонь у фески, выкрики:
— Эксцеленц, с юга наступает мусульманский полк.
— Что? Мусульмане? Их же сагитировали повернуть оружие против большевиков?
— Эксцеленц, они атакуют нас!
— Собаки! — пробормотал Селим-паша и, дав шпоры коню, поскакал куда-то в сторону.
— Куда? Организуйте оборону! — крикнул Энвербей. Но пехотинцы пятого стрелкового шагали совсем близко, всего в ста — ста двадцати шагах, и времени у Энвербея осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы вскочить на коня и безмолвно в отчаянии повернуть вниз, к песчаному берегу речки. За Энвербеем поскакал Шукри эфенди. За Шукри эфенди — патаны. Закачалось, заплескалось посеревшее зеленое знамя пророка и поплыло над головами тысяч всадников, но не вперед на запад к Бухаре, к Самарканду, а назад, вспять. Знаменосец с перепугу не сообразил свернуть его. И зелёное пламя полетело, помчалось всё быстрее, всё стремительнее вниз по ущелью.
Среди жёлтых скал забурлила, взревела чёрная густая, точно липкая патока, река всадников. Пробиваясь, меся спешившихся и отдыхавших на берегах речки джигитов, топча неуспевших вскочить с земли, рыча и ревя, распирая обрывы, поползла тягучей лавой энверовская армия, сметая всё со своего пути, давя свежие подтягивающиеся по ущелью отряды.
А впереди на своих отличных, мускулистых конях мчались «генералы»— курбаши. «Когда стадо пойдёт обратно, хромой впереди окажется». Сейчас и Ибрагим-бек, и Даниар-курбаши, и Крючок, и все другие главари басмачей думали единственно только о своей шкуре.
Ущелье Смерти, зигзагообразное, с массой крутых поворотов, усеяно острыми скалами, огромными валунами. Подобно горному всесокрушающему мутному потоку, несущему огромные камни, мчалась масса осатаневших, обезумевших всадников, кроша, ломая кости, рыча, растаптывая людей в кровавое месиво, дробя оружие, уничтожая и обращая в щепки повозки обоза и арбы, калеча верблюдов...
А бойцы пятого стрелкового неуклонно шли и шли вперёд, пропуская сквозь свои боевые порядки красных конников, устремившихся по руслу Солёной речки и взявших в клинки бегущую армию Энвера.
С юга на обрывы поднялись цепи мусульманского полка и открыли огонь во фланг.
Что же случилось? Почему Энвербей оказался столь внезапно лицом к лицу с пехотными цепями?..
Ещё ночью части Красной Армии сбили в неудержимом порыве авангарды Энвербея с укреплённых высот по фронту Байсун-Рабат. Но вышло так, что конники Сухорученко отмели разгромленных басмачей не к жерлу Ущелья Смерти, а на юг, в сторону, в холмистую степь. Энвербей же в полной уверенности, что авангард гарантировал его от всяких случайностей, вёл торжественным маршем свою многотысячную колонну вперёд. Дозорная служба оказалась не на высоте. Нукеры, бывшие в дозорах, больше думали о воде и тени и к середине дня автоматически влились в передовую колонну, в которой ехал сам Энвербей, растворились незаметно в ней. Так исламская армия осталась без глаз и ушей.