Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
— Время. Самое время. Без бабы трудно. Я человек больших страстей. Найду невесту-горянку и женюсь.
— Да разве за тебя, толстопузого, красавица пойдёт?
— Девки здесь дешёвые, за сто рублей вот такую жену куплю.
— Просто у вас тут, — вздохнул Сухорученко. — А у меня в Хреновом вот такая баба... белая, крупитчатая осталась... Не то, что ваши сухолядные чернушки.
И сам ещё раз вздохнул:
— Жена моя давно, наверно, спит с Митькой-телеграфистом. Поскучала, конечно, поскучала, да и утешилась.
— Если жена неверна, убить надо. У меня тоже есть жена, вот найду её, живот ей распорю, кишки выпущу. Другую жену возьму, две, три возьму. Хочешь, женю тебя, командир, на черноокой?!
— Правда? — спросил Сухорученко и подозрительно глянул на Хаджи Акбара, ожидая подвоха.
— Правда! Не одну жену, четырёх можешь иметь, прими только веру истинную, тебе баб сколько угодно дадут.
— Кто это мне даст? — насторожился Сухорученко. — С чего бы это?
Хаджи Акбар только усмехнулся. Сухорученко засопел, и рыжие волосы, росшие прямо из ноздрей, угрожающе зашевелились. Так он и знал — опять этот сукин сын, Хаджи Акбар, его подцепил.
«Чего это Гриневич с ним цацкается, — думал он. — явная контра... Молится всё время — раз, где-то шляется — два, буржуй — три. К стенке — и всё... будь на то моя воля... Жену вздумал предлагать... На чём играет. Понимает сволочь, что все мы тут по бабе изголодались... В дружбу лезет. Здорово… Комэск — будёновец, и у него в друзьях — буржуй».
Не раз Сухорученко заговаривал об этом с Гриневичем ещё в Байсуне, с нарастающим удивлением и негодованием, даже видя, как Хаджи Акбар втирается в доверие к командованию. За каких-нибудь пять-шесть дней похода Хаджи Акбар стал своим человеком. Вкрадчивыми, ласковыми манерами он очаровал всех, и без него комдив не делал ни шагу. Говорили ли о маршруте похода, о снабжении бойцов, о движении разведывательных групп — Хаджи Акбар сидел рядом и важно давал советы. Его люди, которых он называл «красными джигитами», скакали день и ночь во все стороны, привозили вести о том, что делалось в степи и в горах. По твёрдому убеждению Сухорученко, самого Хаджи Акбара и его «красных джигитов» следовало безотлагательно расстрелять. Но вышло так, что Хаджи Акбара дали в эскадрон Сухорученко проводником. Трофим Палыч вне себя от возмущения тогда же заявил: «Заведёт в засаду! Не возьму!»
Но пришлось взять. Другого проводника не нашли, да и уполномоченный Бухарского правительства в Байсуне ручался головой за Хаджи Акбара.
Эскадрон быстро продвигался на восток. Всё шло благополучно, засад никто не устраивал, в ловушки Сухорученко не попадал. Но мнения своего Сухорученко о Хаджи Акбаре не изменил.
«Вполне обволок всех. Экий гад!» — думал он. Для очистки совести Трофим Палыч виртуозно выругался.
Впрочем, его ругань преследовала совсем иную цель. Он гонял своих бойцов по очереди в разведку на холмы, обрамлявшие сай. Дозоры непрерывно сменялись, но усталые, измотанные люди изнывали от жажды, ошеломлен-ные, оглушённые острыми лучами солнца, взобравшись наверх, подставляли лица под ветер и больше смотрели с вожделением на совсем близкие тучи, чем на тянувшиеся во все стороны плоские увалы, Кузьма Седых и друг его Матьяш, высланные тоже наверх, вдыхали воздух всей грудью, и им казалось, что ветер несет вместе с запахами травы и дождя немного влаги. Их взгляды машинально, безразлично бродили по бурым склонам холмов, по белевшей вдали и ниже полосе сая...
И вдруг Кузьма вздрогнул. Что такое? Только что сай там вдали слепил глаза своей белизной на солнце, а теперь... Кузьма не верил своим глазам. Сай стал желтый и шевелился.
— Матьяш, что такое?
— Где?
Кузьма только ткнул рукой вдаль. Дико взвизгнул Матьяш, пришпорил коня и скатился вниз клубком по такому крутому склону, что недоумевающий, ошеломлённый Кузьма только диву давался, как он не свернул шею себе и коню. Матьяш исчез... И почти тотчас снизу послышался нарастающий гул...
Все с таким же леденящим душу визгом Матьяш вылетел навстречу едва ползущему по дну глубокого сая эскадрону.
Привыкший к мадьярским степным воплям Матьяша, Сухорученко не особенно встревожился, когда увидел скачущего всадника. Ещё меньше беспокоил его прорывавшийся сквозь визг вопль: «Вода! Вода!» Он успел подумать даже: «Вода! Как хорошо!»
Но почти в тот самый момент, когда Матьяш с раскрытым ртом и вытаращенными глазами подскочил к нему, из-за поворота сая вырвалось что-то живое, ревущее, щипящее.
«Силь! Спасайся!» — заорал кто-то из бойцов. — Налево, рысью ма-а-арш! — только успел скомандовать Сухорученко, и всё завертелось перед глазами. Кипящая, бурлящая масса налетела на всадников с быстротой курьерского поезда. Поток густой, большой, похожей на жидкую кашу воды, вспухшей от неожиданно промчавшегося в горах жестокого ливня, с рёвом вырвался из ущелья и разлился по сравнительно широкому каменному руслу. И в этом состояло счастье Сухорученко и его бойцов. Бушующий поток доходил только до стремян и сбил с ног лишь немногих коней да и те, барахтаясь, потеряв всадников, сумели, избитые, израненные о камни, подняться на ноги. Обрушься силь на отряд в узком ущелье — немногие смогли бы спастись.
(* Силь — бурный поток, образуемый выпадающими в горах, дождями и размывающий всё на своем пути.)
Ревущая стремнина всё поднималась. Грохоча, катились по дну валуны, мчались таранами стволы вырванных с корнем деревьев, сбивая с ног лошадей. Ил, песок залепляли глаза, набиваясь в ноздри, уши.
Ревущий поток швырял людей, таскал по камням, бил о гальку.
Мокрый, дикий, весь в грязи выбрался на берег Сухорученко. Ежесекундно сплевывая и забыв даже материться — настолько ошеломила его неожиданность, — он командовал, распоряжался, а когда возникала необходимость, сам кидался в кипевшую и ворочащую грозным зверем пучину, чтобы вытащить ослабевшего, схватить под уздцы беспомощно барахтающегося и дико ржущего коня.
— Винтовки! Крепче держать винтовки! — орал, перекрывая рев потока своим голосищем, Сухорученко. — Разгрохаю за винтовку.
Он рыскал глазами по жёлтомутному потоку, слепящему глаза своим блеском, и с удовлетворением убедился, что почти все бойцы или уже выбрались или успешно выбираются на берег. Как сквозь сон увидел он толстого Хаджи Акбара, растерянно топтавшегося около своей лошади.
Сухорученко только позволил себе «выразиться» по поводу сволочных проводников, как около него промчался Матьяш с визгом: «Верблюдов уносит! Верблюдов!»
Подняв своего коня на дыбы, Сухорученко обрушил его в поток и отдался той самой стихии, из которой только что с таким трудом выбрался. За Сухорученко, также не раздумывая, бросилось несколько бойцов из узбеков и киргизов.
Но, несмотря на отчаянные усилия, из двенадцати верблюдов удалось спасти только четырёх. Неуклюжие животные могли держаться, пока вода не сбивала их с ног, а тогда, смятые напором воды, похожие на кучу тряпья и шерсти, они становились жалкой игрушкой потока и исчезали в густой глинистой массе. Погибли вьюки с провиантом, с чаем, солью и, самое неприятное, с патронами...