Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Пятый стрелковый тем временем медленно, но верно двигался по холмам на восток, оседлав «Дорогу царей», и после полудня охватил пасть Ущелья Смерти не только в лоб, но и с севера и с юга. Наступали цепи без суеты, без стрельбы. Безмолвное их появление оказалось совер­шенно неожиданным для Энвербея.

По ущелью, усеянному трупами порубленных басма­чей, лошадей, по раскиданным винтовкам, шашкам, амуниции красные конники проскочили адыры и вырва­лись в открытую степь. Тучи пыли на востоке и юге по­казывали, что армия Энвербея бежит без остановки. Склонившееся к горизонту солнце светило в спину. Ста­ло прохладнее. Лошади взбодрились.

На закате красная конница взлетела на карьере в кишлак Кафрюн — ставку штаба главнокомандующего исламским воинством Энвера. Но в Кафрюне никого уже не оказалось. Здесь было светло, точно днем. Жарко горели на плоской крыше снопы сухого, кем-то подож­жённого клевера.

На площадке перед мечетью валялись какие-то тюки, хурджуны, столь неправдоподобны в такой обстановке элегантные чемоданы. Комбриг Гриневич слез с коня и, тяжело поднявшись по мраморным ступенькам, клинком кольнул в один из тюков.

— Господин! — прозвучал чей-то голос, и из-за колон­ны, низко склоняясь, выступил человек в белой чалме, в белом халате. — Остановись!

— Эге, поди-ка сюда. Тут, оказывается, люди есть.

На свет вышел благообразный толстячок с красными румяными щеками, с смоляной бородкой.

— Ты кто?

— Мы, председатель селения Кафрюн. Мы советские.

— Ого! Председатель? — Гриневич смерил глазами кругленькую фигурку. Взгляд его стал зловещим. Но толстячок ничего не заметил.

— Господин, прошу покровительства, — здесь вещи самого его высокопревосходительства зятя халифа, господина Энвера-паши. Я знаю, большевики великодушны. Они честны. Большевики не позволят себе и дотронуться до имущества господина зятя халифа.

Ошеломлённый несколько таким словоизвержением, Гриневич безмолвно протянул руку и сдернул с головы толстячка его чалму. Затем, поглядев, что клинок в руке его весь в крови, спокойно и тщательно вытер его и по­слал в ножны.

Бледность разлилась по лицу толстячка, и он криво улыбнулся.

— Где Энвербей?— спросил Гриневич.

— Господин Энвер-паша отбыли... э-э... и его патаны отбыли... Ускакали...

Бойцы, не слезая с топчущихся на месте, бурно дро­жавших, скаливших покрытые пеной зубы коней, смотре­ли выжидательно.

— Так, — сказал Гриневич, отшвырнув чалму и по­глядывая лукаво на своих бойцов, — сбежал Энвер, вы­ходит. Значит, победа, товарищи!

Бойцы молчали. Только теперь они почувствовали, как они устали.

Ткнув пальцем в груду чемоданов и переметных сум, Гриневич вдруг гаркнул:

— Значит, задал драпу, господин Энвер. А ну-ка, ре­бята: «Ура!» И погромче.

Из всех глоток вырвалось громовое ура, такое силь­ное и звучное, что толстячок испуганно присел и забегал глазами. По лицу его видно было, как он жестоко рас­каивается, что остался охранять имущество Энвербея.

— Что ж, — хлопнул толстячка по плечу комбриг, угадывая его не совсем весёлые мысли, — ты храбрый малый. Видать, служишь своему верой и правдой. Ну, а теперь будешь служить пролетариям. Давай, разводи огонь, зови людей.

Бойцы грузно стали слезать с коней, разжигать ко­стры.

С юга послышался мерный топот сотен коней. Зазве­нела песня:

С неба полуденного

Жара не подступись,

Конница Буденного

Едет по степи.

Не сынки у маменек

В помещечьем дому,

Выросли мы в пламени,

В пороховом дыму.

Будет белым помниться,

Как травы шелестят,

Когда несется конница

Рабочих и крестьян.

Стоя на краю террасы, широко расставив ноги, Гри­невич вслушивался в песню.

— Не иначе третий эскадрон, их песня, — удовлетво­ренно проговорил он и, достав кисет, принялся крутить козью ножку.

Поразительное зрелище в тот день представилось бы тому, кто вздумал глянуть с аэроплана на долину реки Сурхана. Долина уходила в ночь, вся ки-шащая движе­нием, точно разворошенный муравейник. Дорога царей, караванные тропы, пешеходные тропинки шевелились и двигались. В столбах розово-золотистой пыли бежали пешие, скакали конные. Много людей карабкались к се­верным перевалам; перебирались через горные потоки, толпились на бродах через вспухшие от снеговых вод реки. Решительный, громовой удар пехоты на коротке в пасти Ущелья Смерти в какое-то неуловимое мгновенье разрушил весь хитрозадуманный механизм армии исла­ма, порвались все связи между отрядами курбашей, с таким трудом увязанные Энвербеем за зиму. Сразу же уничтожены были плоды многих трудов, сове­щаний, переговоров, обеспечившие, казалось, единый фронт всех контрреволюционных сил под знаменем исла­ма. Идея Туранского государства не выдержала стреми­тельной атаки бойцов Красной Армии. Великан рухнул от одного удара. Паника овладела умами и сердцами воинов ислама. Всё бежало. «Спасайся кто может!»

А народ? Тот самый народ, который испуганно гнул перед Энвером спины ещё несколько часов назад?

Народ или бежал из кишлаков в приречные заросли подальше от войны и беды, или хватал мародерствующих нукеров, убивал их, не обращая внимания на их стоны и мольбы о пощаде.

Многовековая политика притеснения «Пусть ненави­дят, лишь бы боялись» оказалась никчёмной, едва только притеснители выронили из рук плети. Никакие призы­вы к защите исламской веры не помогали. Все идеи панисламизма, пантюркизма оказались чужими, непонят­ными горцам и степнякам Восточной Бухары. Армия ислама держалась страхом перед винтовками головоре­зов Энвера и курбашей. Ведь в бою под Танги-мушем басмачи потеряли едва ли двести убитыми и двадцать пленными. Что значит столь ничтожные потери для мощ­ного кулака в пятнадцать тысяч фанатиков, вооружённых до зубов? Конечно, ничто. Но достаточно было Энвербею повернуть вспять перед штыками прославленной красной пехоты — и вся армия побежала. Поражение было полное.

Все свои завоевания, весь свой престиж Энвербей растерял за несколько часов. И особенно неприятную роль сыграло маленькое, ничтожное обстоятельство. В панике Энвер бросил в селении Кафрюн у мечети свой багаж, который совершил с ним столь длительное мно­голетнее путешествие из Салоник в Стамбул, из Стам­була по фронтам империалистической войны в Берлин, из Берлина в Советский Союз, в Баку, в благородную Бухару, из Бухары в Горную страну. И что бы ни чалось, какие бы превратности судеб не обрушивались на голову предприимчивого и честолюбивого офицерика из Солоникского гарнизона за всю его бурную, богатую приключениями жизнь, неизменно багаж, личные пред­меты комфорта сопровождали его. Энвербей отличался воинственностью, получил хорошую закалку в походах, но и в походах он любил удобства. Он привык, чтобы сапоги были всегда начищены и притом мазью с опреде­ленным запахом, и потому с ним всегда возили коробоч­ки с кремом для сапог и сапожные щётки. Он любил «Comfort», и в своём распорядке он не отступал ни на йоту. Не одеть например, раз в неделю свежую, именно из определенного сорта полотна нижнюю рубашку, или не обработать келлеровоким фикстуаром усы, не затянуть их особой сеточкой, чтобы они грозно стояли стрелками, не освежиться из пульверизатора изысканным одеколо­ном «Скэн-д'орсей» («Запах табака») для Энвера было чуть ли не страшнее, чем, скажем, потерпеть сегодняш­нее поражение...