Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Битва камней, так народ назвал подвиг курусайцев. Битва камней стала символом народной воли. Весть о битве камней разнесётся молниеносно, а может быть, уже и разнеслась по всей Горной стране.

В хижинах у дымных очагов уже говорят:

— Энвербей — чужак, воины ислама — бандиты, воры и насильники! Перед лицом храбрости они — ничто.

И Энвер даже скрипнул зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.

— Кто смеет говорить об ошибке? — закричал Энвер­бей.

— Так говорят забывшие бога курусайцы, чтоб они объелись палок, — лебезил бай Тишабай ходжа по прозвищу Семь Глоток.

Непонятно, как он успел пробраться к басмачам. Он сидел уже на ковре под сенью шатра Энвербея. Он, курусайский бай, счастлив был лицезреть самого вер­ховного главнокомандующего, он вошёл в его доверие, он шептал, советовал:

— Я знаю, как под покровом темноты пройти в кишлак. Не все улицы заложены глиной. Да послужат мои знания вам к счастью. Есть свободные про-ходы. Надо поставить людей у источников в сае, тогда про­клятые останутся без воды. Они недолго продержатся, собаки, у них мало ружей, у них много раненых. Если б не Ревком Шакир Сами, пусть сгорел бы он молодым, кишлачники давно бы приползли к вашему высокопре­восходительству на животе... Надо повесить, расстре­лять Шакира Сами. Он самый опасный. Он большевик, его все слушают, ему повинуются. Надо послать чело­века, чтоб он убил его...

— Вы сами пойдёте и убьёте его.

— Я?! — ужасался бай, и всё лицо его дрожало, как студень... — Я... я... я не могу... я ходжа… я пото­мок пророка... Нет, я не могу, я ходжа, я благород-ный человек.

После одной из поездок в бекский город Гиссар бай вернулся ходжой в белой чалме с кончиком, заправленным в складки на макушке. Как всегда он пригла­сил почетных стариков и, рисуясь, сообщил: «Да будет вам известно — только мы, потомки пророка, носящие чалму угодного аллаху цвета — белого, чистого, как помышления пророка, да будет имя его священно, всегда можем судить и разъяснять. Я хочу прочитать вам дех­канскую рисоля, устав земледельцев, которую соблаго­волил вручить мне сам настоятель соборной мечети города Гиссара». Развернув бумажку и прочитав уста­новленную «бисмилля», он начал: «О трудолюбивым, щедрым и правдивым да будет каждый, кто приклады­вает руки свои к полю, огороду и саду с чистой душой, пусть он вскапывает землю на пользу эмира, бека и помещика... С молитвой аллаха надлежит земледельцу браться за рукоятку плуга, с молитвой о пашне, ибо труд земледельца происходит от слова самого аллаха, а первый плуг смастерил по его божественному пове­лению сам архангел Гавриил из корня дерева туи, что растёт только в райских садах Ирама. «На, — сказал архангел, — живи же трудом правой руки в поте лица. А чтобы сделать труд дехканина легче, Гавриил сам лично взялся за плуг и провёл первые борозды на зем­ле. И так вспахал Адам с помощью ангелов поле, засеял его и стал первым дехканином. Вот почему возделыва­ние земли есть лучшее и священное ремесло человека, но кто занимается земледелием, тот плодами земли кор­мит благородных властителей мира, людей достойных и уважаемых, людей власти и богатства, наших казиев и улемов, ишанов и мударисов».

— Земледелие, — добавил Тишабай ходжа, — кормит богатых и сильных, больших и малых. Но только тот дехканин заслужит уважения господня и сможет рас­считывать попасть прямым путем в рай, который в своих трудах и делах не забывает выделить «худой» — жертву... в пользу нашу, потомка пророка, в виде части урожая, в размере одной десятой. Платящий получит после кончины такую награду, какой удостаивается павший смертью в войне с неверными или построивший тысячу мечетей, или медресе, или одевший тысячу ни­щих и неумытых каляндаров.

Несколько подавленные старики расходились, пону­рив головы.

«Сказки слушаем, — сказал очень желчно Шакир Са­ми, — я тоже сказочку одну слышал.

Шах-тигр обвинил волка: — Почему, такой-сякой, пожираешь там разную ни в чем не повинную мелюзгу: зайчишек да сурков, Ишматов да Ташматов? — О вели­кий шах, — ответил, облизываясь, волк, — у тебя научил­ся. Ты же всех, кто к тебе на поклон приходит, глота­ешь... А? Хорошая сказка?

Конечно, бай не рассказал, что превращение его в потомка пророка —ходжу — стоило ему кругленькой сум­мы в две тысячи тенег, поднесённой настоятелю собор­ной мечети в Гиссаре. Не рассказывал Тишабай ходжа Энверу и об обстоятельствах, при которых он, обык­новеннейший базарчи, достиг столь высоких духовных степеней и оказался вдруг потомком самого пророка Мухаммеда.

Тишабай только со злобой рассказал о всех случаях непокорства и богохульства, какие ему удалось запри­метить за курусайцами.

Особенно он расписывал, как курусайцы за его спи­ной частенько повторяли изречение Навои: «Скупой не попадет в рай, будь он даже Курейшитом (то есть из рода пророка). Щедрый же пойдёт в рай, даже если он негр». Тишабаю ходже очень хотелось попасть после смерти в рай. Он напомнил, что сын этого смутьяна Рев­кома Шакира Сами Файзи — эх, подох бы он молодым — сейчас большевистский командир, что это он науськал мирных пастухов и нищих голодранцев оказать сопро­тивление Энвербею... Большевики они все.

Но Энвербей уже не слушал. Убедившись, что Тиша­бай не желает, да и не способен на такое дело, как убийство старика-смутьяна, Энвербей распорядился:

— Вздуйте этого враля и болвана и пусть провали­вает отсюда.

Тишабая повалили на землю и дали ему двадцать палок.

— Так его, так, — хрипел Энвербей. Казалось, ему только и нужен был кто-то, чтобы выместить всю свою злость и ярость. Он бегал по шатру и сжимал кулаки. Он скрипел зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.

А одна ошибка влечет неуклонно другие. Пока зять халифа, меч аллаха, Энвербей, сражался с бедняками и пастухами Курусая, красные внезапным ударом опроки­нули банды, охранявшие переправы на Вахте. Главное ядро энверовской армии оказалось почти в окружении. На холмы к северу от Курусая прорвались вечером коммунистические добровольцы Файзи. По всем законам войны надо было выводить свои войска из-под удара. Но как оставлять курусайцев безнаказанными? Всё в голове Энвербея мутилось при слове «Курусай!». Он хотел уже сам вскочить на коня и во главе всей своей армии обрушить удар на ничтожный кишлак. Самому резать, рубить, жечь! Тогда страх сожмет железной рукой горцев. Страх! Какое замечательное средство держать в повиновении слабые души... Нет, Энвербей не верил в уважение народа, только — в страх!

Он всё ходил и ходил взад и вперед, а курбаши, мрачно сопя, пили без конца зелёный чай и... молчали. О чём они думали? Какие мысли шевелились под их каменными лбами? Не затевали ли и они измену? Кто их знает.

После мучительных и долгих раздумий в два часа после полуночи Энвербей приказал армии ислама от­ступать.

— Они уже наказаны страхом, — вдруг приказал он объявить во всеуслышание, — а проливать кровь своих мусульман я не хочу. Дарую милость и снисхождение неразумным. Кишлаки должны жить в мире: там, где ешь соль — солонку не разбивай!

Шакир Сами долго не верил. До утра он не уходил с крыши, смотрел в ночь и всё слушал. Непрерывно к нему прибегали люди со всех концов кишлака и сооб­щали:

— Тихо стало, товарищ Ревком!

— Прислушайтесь, Ревком, они ушли.

Старик не верил в тишину ночи.

И только утром, когда рассвело, когда собственными глазами Шакир Сами убедился, что энверовская орда исчезла, он бессильно опустился на глиняную корку крыши и проговорил:

— Вот, Энвер! Во тьме не говори: я рассмотрел; о том, чего нет в руке, не говори: я получил! И вот ты, великий военачальник, трусливо убежал от Ревкома-бед­няка. Ха! Из рода в род, из поколения в поколение не забудет народ твоего позора Энвер-собака.

Радостными криками встретили восход солнца курусайцы. Они победили.

Энвер отказался от штурма Курусая совсем не из великодушия. Все дрожало у него внутри от ярости.

Разведчики донесли, что красная конница перевалила хребет.

Он отказался дать бой за Дюшамбе — важнейший узел стратегических дорог и опорный пункт, закрывав­ший путь в глубь Горной страны.

В горах, вступив на проложенную тысячелетиями ногами людей и копытами вьючных животных тропу, крайне трудно, почти невозможно свернуть в сторону. Горные тропы, проходы, перевалы определяют направле­ние всех военных действий, басмачи отлично понимали это. Они оставили Дюшамбе и кинулись на юг по по­следней оставшейся дороге. Имелся ещё путь на восток, но Энвербей не воспользовался им — отступить на во­сток значило — дать возможность красным окончательно отрезать армию ислама от границы, от баз снабжения. Разрушая всё, что только можно разрушить, сжигая всё, что только можно сжечь, воины ислама кинулись через Пулисангинскую переправу в Бальджуанское бекство.