Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Ценность, которая стоит налогов за пять лет, — вон та стройная, изящ-ненькая девственница. Если не оши­баюсь, она ваша дочь.

— Ч... что вы хотите сказать?

— Я беру у вас вашу прелестную дочь и отвезу к господину беку. А он скостит ваши прошлые недоимки да ещё освободит вас от налогов на пять, ну, скажем, на шесть лет.

— Н... но, но... девчонке только семь лет исполнилось...

— Тем лучше. Что же касается трёх и тридцати трёх танапов, то, в случае, если вы согласитесь с моим предло­жением, мы проверим и установим справедливость... Гм... мне кажется, что, действительно, ваш садик не похож тридцать три танапа...

— Но Жаннат слишком мала.

— Поймите, здесь ваша дочка недоедает, недосыпает, весь день в тяжёлой работе, а там — ковры, шёлковые одеяла, золотая роспись... Рай. Там её с её красотой счастье. Сахар и леденцы, персидский сладчайший шербет, мёд пчелиный и виноградный бекмес, фисташки и изюм, коровье масло и благовония, зеркала и платья из хан-атласа, соглашайтесь...

— О господи, а вы дадите и мне малую толику денег?

— Да, по рукам.

Зякетчи и Хакберды тогда сделку заключили, Жаннат только радовалась. Разговор о коврах и леденцах заинте­ресовал её. Лишь позже она поняла, какая участь ожида­ла её...

К счастью, с зякетчи что-то приключилось: не то он заболел, не то его убили разбойники, но Хакберды полу­чил передышку. А Жаннат продали позже...

Продали... Да, девушек, девочек, женщин продают... Их не спрашивают. Их мнение никого не интересует. Они рабыни...

И она рабыня...

Хочет этот Касымбек её убить — убьёт, захочет сде­лать женой — сделает.

Женой прокажённого!.. Она молодая, красивая — же­на прокажённого!

И Жаннат билась и кричала в безумном страхе, умо­ляя дать ей нож.

— Не кричи! Какое тебе дело, больной он или здоро­вый. Пусть муж — раб, лишь бы у жены уши в сале бы­ли, — ворчала Фарида, — он берёт тебя, непутёвую, в же­ны. Он хочет возвысить тебя до себя. А ты ещё приве­редни-чаешь. И какой дурак выдумал, что мой брат — махау — прокажённый. Я плюну в глаза каждому, кто так посмеет сказать.

И, распалившись, Фарида кричала:

— Лучшие табибы в мире лечат моего брата, и никто не говорит, что он болен проказой. Просто он нездоров, просто у него застой крови. И с чего бы к нему прикину­лась эта проказа? Разве у богатых бывает проказа? Он ест нежнейшую баранину. Плов ему готовит повар, ка­ким не мог похвастаться даже ак-падишах — белый царь. На хлеб в доме братца идёт только тончайшая и нежней­шая мука из лучшей в мире пшеницы «кабаи». Лепёшки На молоке и масле ему печёт хлебопек самого эмира бу­харского. А утром я пою его ширчаем с самым свежим сливочным маслом из лучшего коровьего молока, с выс­шим сортом зеленого чая, с перцем черным из Бирмы. Виноград моему Касыму везут из Ура-Тюбе за тридцать ташей через ледяные перевалы, а мёд он получает из далёкого Джетты-су. Братцу Касыму выращивают сладчайшие и ароматические дыни несравненного вкуса. Лук мы полу­чаем из Намангана, перец и пряности — из Индостана. Колбасу-«казы» в нашем доме изготовляют из мяса трёхлет­них коней, взращенных на душистых пастбищах Алая. Рис я покупаю самых лучших самаркандских сортов. Кумыс брат мой пьёт от кобылиц своих табунов, каких не имеют богатейшие баи казахской степи, фазанов с мя­сом, вкусным и пахучим, стреляют нам лучшие бальджу-анские мергены. Если Касым захочет варёного, ему парят барана целиком на пару. Ему привозят с юга фисташки и кокосовые орехи, плоды, названия которых не знает даже всеведующий гиссарский муфтий, кичащийся своей образованностью. На обед брату подают и жареных пе­репелов, и шурпу из рябчиков, и шашлык из шестимесяч­ного барашка, и шашлык по-самаркандски, и по-кавказ­ски, и по-индийски. Но, увы, пища не идет ему на пользу. Тело его подвержено изнуряющему недугу, как будто он жрёт, подобно презренным дехканам, коровий навоз... Тьфу, заболталась я тут с тобой... глупостей наговорила. Прижечь бы мне язык. Но ты слышишь, неблагодарная, как живёт мой брат?! И ты, когда, не дай бог, женой его станешь, тоже так будешь есть... Недостойна только ты... А нам, женщинам, надо терпеть. Имей терпение, и ты из кислого винограда сделаешь сладкую халву.

И она снова пускалась в длиннейшие разглаголь­ствования, хотя только что грозилась подвергнуть свой язык столь болезненной операции...

После долгих дней болезни Жаннат почувствовала се­бя лучше. К этому времени она оказалась в горах, в са­ду какого-то Алакула Хакима, на большой шумной реке... Алакул Хаким, дядя Касымбека, владел несметными бо­гат-ствами. Чистый воздух, аромат созревающих плодов, синие горы, толпящиеся по бокам долины, быстро влива­ли силы в измученное тело молодой женщины. Она вы­здоравливала. К ней вернулся аппетит. Она заметно по­правля-лась.

В Жаннат пробудился интерес к жизни. Она бродила по саду, завела друж-бу с забавными козлятами и вместе с ними забиралась по корявому стволу двухсотлетнего шахтута — царской шелковицы — столь огромного, что к нему вполне подходила пословица: «Одно дерево — це­лый сад!» На этом дереве зрели крупные красные, почти черные ягоды непередаваемо приятного вкуса. Жаннат ела тут и любовалась видом на величественную реку, мчавшую свои воды под горой, на которой стоял дом Алакула. Она узнала вскоре, что река называется Вахшем или по-другому — Сурхобом, а кишлак носит название Шир-уз и принадлежит Алакулу. Заглядывала Жаннат и во двор, и во дворовые помещения. Острый язычок её от­дохнул за время болезни, и она жаждала разговоров и бесед. Не осталось вскоре ни одного из представителей бесчисленных чад и домочадцев престарелого Алакула, с которым бы Жаннат не поговорила. Она умела расска­зывать просто и задушевно, и вскоре вся дворня знала и о Советской власти, и о великом Ленине, и о Красной Армии — друге трудящихся, — и об Октябрьской рево­люции. Дело дошло до того, что алакуловские батраки, и в особенности здоровый широкоплечий Шукур, стали каждый день спрашивать у Жаннат: «А Ленин скоро придёт?» Не оставила в покое неугомонная Жаннат и Фариду. Вместо того, чтобы слу-шать её бесконечные назида­ния и рассказы о братце её Касымбеке, Жаннат приня­лась её агитировать и небезуспешно. Пожилой, не видав­шей жизни, проданной в ичкари с малолетства женщине вдруг открылись такие просторы жизни, что она сидела ошалевшая, округлившая глаза и непрерывно восклица­ла: «Оббо!», «Тауба!», «Да охранят нас, бедных женщин, чильтаны!»

Но тут же она спохватывалась:

— Ну, ну, хватит болтать! Ты мне совсем голову заморочила. Ты думаешь, чем жирнее воображаемый плов, тем лучше?! Ну нет, твоими сырыми мечтами меня не накормишь. Помалкивай уж лучше.

Но вскоре роли переменились. Из наставницы и про­поведницы добронравная Фарида превратилась в покор­ную, перепуганную, но любознательную ученицу. Она покачивала головой: «От всякого, кто в детстве был пло­хо воспитан, с возрастом счастье уходит. И подумать только, если бы не ты, доченька, я так и воображала бы, что мы, женщины, рождены рабынями, живём рабынями и умираем рабынями!»

Бегая по двору вперегонки со своими козлятами, Жаннат заскочила как-то на большой двор. Здесь её вни­мание привлекла шумная возня. Дряхлый старик (Фари­да сказала ей, что это сам Алакул) ругался и бранился с бедно одетыми дехканами. На земле валялись гупсары — козьи и бараньи шкуры. Из разговора выяснилось, что, по приказу Энвербея, гупсары у прибрежных жите­лей отбираются, чтоб никто не мог переплывать на дру­гую сторону реки. Жар почувствовала в груди Жаннат, когда поняла, что за Вахшем находится Красная Армия. Молодая женщина часами сидела теперь у пролома в дувале и до боли в глазах разглядывала скалы и рощи по ту сторону реки, надеясь увидеть родные островерхие буденовки.

И вдруг Фарида сказала такую вещь, oт которой Жаннат чуть не стало опять плохо:

— Мой брат Касым сказал: «Попроси разрешения у Жаннат зайти к ней». Эх, что ты сделала с ним, дев­чонка, если он просит тебя, когда может приказы­вать?!

В страхе Жаннат заплакала. Но что она могла сказать?

Касымбек пришёл. Он держался поодаль, робко, как влюблённый. Он закрывал лицо шапкой. Он бормотал:

— Не смотри на меня, красавица, умоляю... Я пришёл только взглянуть на тебя. Я пришёл только выслушать твои желания.

Жаннат молчала.

— Душа моя, — чуть не рыдал Касымбек, — я в гла­зах твоих вижу страх. Не бойся. Клянусь, я не подойду к тебе, пока не стану здоров. Я не прикоснусь к тебе, не прикоснусь к твоему серебряному стану, пока болезнь не покинет меня. О любимая, мне знаменитый табиб ска­зал: «Ты будешь здоров и опять красив!»

Действительно, Касыма лечил какой-то великий табиб, вывезенный из далёкого Тибета. Ему все верили, хотя он был и проклятым язычником из монастыря Нималунга с священной горы Алина-Нангри. Мудрость мира пря­талась в его узеньких глазах-щелочках. Он знал всё! Со снисходительным презрением он отверг все лекарствен­ные снадобья, применявшиеся гиссарскими, самаркандскими и даже мешходскими табибами, фальбинами и прочими лекарями. «Ваша болезнь, — сказал табиб, — счи­тается неизлечимой!» «А вы что скажете, вы?» — встревожился Касымбек. «Нет неизлечимых болезней!» — опустив глаза, проговорил тибетец, и тонкая улыбка тро­нула его тонкие губы. Безусое и безбровое лицо аскета и подвижника осталось бесстрастным. Таким же бес­страстным, непроницаемым оставалось оно и в дальней­шем. Тибетец осмотрел язвы и болячки Касымбека, он ни разу не поморщился, даже когда тяжелый запах ду­шил его. Он только заметил: «Болезнь запущена и пот­ребует многих лекарств». «Я выздоровлю?!» — вскричал Касымбек. «Сосредоточь свои мысли на излечении и по­винуйся мне!» Табиб потребовал золота. Не в качестве платы за лечение, нет. Золотые монеты он растирал в порошок и мешал с размолотыми драгоценными камнями и со многими снадобьями. Он привез с собой сорок лекарственных веществ Запада и Востока, Хабашистана и далёкой Японии. Целыми ночами напролёт тибе­тец что-то варил, жёг, мешал. Он ходил по степи и соби­рал травы. За некоторыми редкими специями и пря­ностями он гонял джигитов в Иран, в далекий Буджнурд, в древнейший центр индийской медицины — Кумбаканам и даже загадочную Лхассу. Редчайшие снадобья, кро­ме своей таинственности, обладали ещё другим свой­ством: они все были на вес золота. И золото из кармана кзылсуйского арбоба при содействии тибетца текло ручь­ем. И нельзя сказать, что он оказался шарлатаном и обманщиком. С неистовой радостью Касымбек ощутил прилив сил. Он ещё не выздоровел. Более того, не наблю­далось никаких признаков, что лечение остановило раз­рушения, производимые болезнью в теле, но чувствовал себя Касымбек гораздо лучше. А когда тибетец принялся делать китайские уколы и прижигания, продолжая пич­кать больного разными пилюлями своего собственного изготовления, Касымбек начал вставать с постели и да­же, хоть и изредка, выезжать верхом. Лицо его утратило свою одутловатость, пальцы заживали, почти исчезли ревматические боли. Перемены происходили столь рази­тельные, что Касымбек как-то решился заглянуть в зер­кало, и хоть на него глянула безбровая, искажённая мас­ка, он уловил в ней черты прежнего красавца, каким был ещё лет пять-шесть назад. Вполне естественно, что когда тибетец потребовал сто червонцев, чтобы послать за ка­кой-то чулмугуровой травой в Каракорум, Касымбек немедленно раздобыл золото, хоть и стоило ему это огром­ных трудов.