Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Но никто не прибежал на берег встречать каюк. Люди не показались из ка-литок и дверей. Даже собаки почему-то не лаяли.

Каюк причалил. Бурлаки забрались в тень, падаю­щую от стены обрыва, и впервые за много часов позво­лили себе растянуться прямо на сухой глине. Юнус и доктор поспешили в кишлак. Из проулка выскочила облезлая собака с большой костью в зубах. Доктор невольно вздернул плечи. Уж очень стран-ной ему пока­залась эта кость. На пороге сидел старик — живая му­мия. Он плохо видел, плохо слышал. На все вопросы он отвечал: «Хлеба! Хлеба!» Но всё же, после настоя­тельных просьб ткнул дрожащим сухим пальцем куда-то вверх и прошамкал: «Бегим-биби!».

На пустынном, замусоренном дворе они нашли Бегим-биби, согбенную годами и несчастьями старушку. Она шептала неразборчивые слова своим беззубым ртом и толкла что-то в деревянной ступке. Вокруг нее сидели ребятишки, тощие, с ногами-палочками, с по­крытыми коростой головами. Жадными глазами, разъе­денными болячками, залепленными мухами, дети мол­ча смотрели на старуху.

Не отвечая на приветствие, Бегим-биби с силой, странной и непонятной в таких тощих руках, продолжала бить пестом. Доктор заглянул в ступку, и холодок прошел по его спине. Старуха толкла древесную кору.

— Вы это... едите?

Вырвались эти слова у доктора невольно, и он тот­час понял всю нелепость вопроса. Он покорно склонил голову под яростным потоком проклятий.

— Кто ты такой тут шляешься? Или ты не насытил­ся смертями джигитов и цветущих женщин, пусть гниль проникает в тело твоих сыновей, пусть про-каза разъест, им их морды, пусть чума поразит твоих быков!

— Старуха, что он сделал тебе? — вмешался Юнус — У нас умирает один человек, дай нам лекарства. Гово­рят, у тебя есть лекарство.

— У нас все помирают. Пусть подыхает твой друг! Нет у меня лекарства для людоедов.

— Мы не людоеды, мы... — пытался протестовать доктор.

— Пусть мыши сожрут хлеб в твоих амбарах, пусть горячий ветер сожжёт твои поля, басмач!

— Мы просим вас!

— Убирайтесь или я натравлю на вас джинов гор! — она потрясала в воздухе пестом. Хлопая крыльями, с крыши слетели вороны. Старуха с такой страстностью изрыгала свои проклятия, будто и в самом деле она вызывала злых горных духов.

Обойдя еще несколько дворов, Юнус и доктор убе­дились, что селение разорено басмачами, дехкане пере­биты, молодые женщины и девушки угнаны, а старики, старухи и дети обречены на голодную смерть. Совсем недавно, оказывается, карательный отряд Энвера прошёл по долине. Кишлак наказали за то, что жители его не пожелали вступить в армию ислама.

В запущенных домах, среди черепков пиал и лох­мотьев, разлагались брошенные трупы зарубленных. Вдоль стен скользили шакалы и собаки. Они обнаглели и щерили зубы. На улицах стоял трупный запах, и синие отвратительные мухи гудели над плоскими кры­шами домов.

Мешок риса и пол-мешка муки не спасли, конечно, жителей кишлака от гибели, но доктор не мог смотреть равнодушно на мечущихся и ползающих у его ног ребятишек.

— Отдадим, только спросил он Юнуса. Юнус сглотнул слюну, и кадык заходил у него на шее.

Снова бурлаки затянули свое заунывное:

Тянем с благословения ишана,

Тянем каюк вверх и вверх.

Добрый урус едет с нами.

Но что мы будем есть сами!

Они пели на один и тот же тоскливый, безжизнен­ный, как окружающие степь и горы, мотив, но слова меняли в зависимости от новых впечатлений и обстоя­тельств.

Медленно плывет каюк. Скрипит канат о доску. Палит безжалостное солн-це. Застыли у бортов фигуры бойцов отряда. Прищуренные глаза с ленивой тоской скользят за унылым безжизненным берегом. Разгова­ривать не хочется. Лень, истома охватывают тело, ду­шу, мозг. Но на носу кто-то монотонно бубнит:

— Он вверил ему судейство, вручил и имущество, и кровь мусульман, оказал ему доверие...

Это Иргаш. Он собрал вокруг себя человек шесть и с азартом рассказывает:

— Аллах всевышний приказал хану: «Я не потребую от тебя ответа за твои деяния, делай только добро рабам аллаха и в день восстания из могил удостою тебя вечного пребывания в раю».

Кто-то вздыхает и бормочет молитву. Совсем седой боец ворчливо замечает:

— Ничего, эмир из жизни рай себе сделал, а наро­ду — ад.

— Зачем ты так говоришь? — недовольно возражает Иргаш.

— Знаю, — говорит седой, — каждый день мы варили для эмира и его че-ляди халву... Я работал халвоваром у Хамида ходжи, кондитера... Кому, как не мне, знать. Пять вот таких котлов сладостей варили: и конфеты, и халву, и всё что хочешь. Только для эмира три котла варили. С миндалем, с грецкими орехами, знаете «лябе» называются. А какой «пашмак» делали на нежнейшем курдючном сале, с сахарной пудрой, с ароматичными всякими специями, с душистым перчиком. Эдакий паш­мак — рассыпается в волоконца пряжи, а в рот поло­жишь — тает, буквально тает. И сладко, и чуть-чуть жжёт, и чуть-чуть вяжет... Такого пашмака мы каждый день по полтора пуда во дворец Ситаре-и-Мохасса эмиру отправляли...

— Ну и что? — вызывающе спросил Иргаш.

— Что, что? — рассердился седой, — вероятно, по милостивому повелению эмира, рабам божьим, заточен­ным в зиндане, по фунту в день пашмаку относили, да ещё в придачу конфеток из миндаля обсахаренного, «бодоми» называется, а?

Лицо Иргаша почернело.

— Нечего злословить насчёт установлений свыше. Аллах велик, у него всё предопределено отныне и в веках. Причем тут эмир? Вельможи обманывали его доверчивость и правосудность.

— А когда эмир Сеид Алимхан, чтоб ему подохнуть молодым, ездил смотреть, как строили канал в Вабкентском тюмене, он что же, смотрел не своими глаза­ми? Что он, не видел голодающих, согнанных на работу дехкан, которые сидели в ряд на выкопанной земле и не могли уже руку поднять от голода, а? Что ж, по-твоему, эмир не разглядел со своего коня, что под ко­пы-тами лежат непогребёнными мертвые рабочие, их жёны и их дети, умершие от голода, а?

— Что ты болтаешь? Какое дело эмиру до...

— Конечно, конечно. Эмиру надо было показать доброту и мудрость. Знал он, что всякий правитель, строящий каналы и дающий воду степи, ста-новится уважаемым, вот он тогда захотел достигнуть уважения. Приказал копать канал. А как копать, когда в пустой казне мыши в пятнашки играют, когда богатства, накопленные из крови народа, поизрасходованы на подар­ки да спасти кипарисо-статным потаскухам да розоволиким любовникам. Повелел тогда эмир от каждого дво­ра выставить по одному кетменю, а в придачу и по одному человеку, чтобы кетменем работал. Кто же по­смел бы пойти против нагаек да пуль, а? Пришлось работать. Рабочим, конечно, конфеты да халву выда­вали, а? Как ты думаешь, Иргаш?