Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Без тени улыбки, мрачный, похожий на негра боец сказал:

— Не только халвы, хлеба не давали.... Я там сам работал два месяца. От солнца в костях мозг высыхал, а от голода желудок болел. Даже про воду надсмотр­щики забывали и по целым дням воду не привозили. Змеи, точно взбесились, каждый день мусульмане от змеиных укусов да скорпионов помирали. А если кто-нибудь от слабости ложился на вскопанную землю, его плетьми поднимали. Если не поднимался, так и знали — помер. А ты говоришь халва, разве трудящийся ел хал­ву тогда?..

У Иргаша налились кровью глаза. Казалось, он вот-вот бросится на собеседников, но спокойный голос Алаярбека Даниарбека сразу охладил его. Све-сившись с груды патронных ящиков, на которых он очень удобно устроился, Алаярбек Даниарбек потрепал Иргаша по плечу и, подмигнув, проговорил:

— Дорогой друг, наши друзья люди неопытные и не­осведомленные. Откуда им все знать? А вот однажды по­пал я в тюрьму эмирскую. Сколько я страху натерпелся, и все напрасно. Разве дело только в халве и конфетах из кондитерской Хамида ходжи? О, какие ковры там, в зиндане, какие шелковистые подушки. Из фонтанов льётся шербет слаще меду. Утром, днем и вечером заключенным подносят на золотых блюдах плов. Крутобедрые красави­цы открывают вам ежеминутно свои прелести. Тюремщи­ки только и спрашивают: «Что прикажете? Что угод­но?»

Он помолчал и лукаво поглядел на собеседников Иргаша.

— Ну, а что касается того, что у меня после тюрьмы не хватает шести зубов, да слегка содрана кожа со спины, да сломано пять рёбер и отбито лёгкое, да я остался хромым на всю жизнь, ну, конечно, я сам виноват. Я оказался неловким и, наслаждаясь в зиндане милостями эмира, неосторжно поступал: ел халву и в халве зубы застряли, запутался в мягком ворсе ковра и ножку поломал, возлежал с красавицей на шелковом одеяле и кожу на спине она мне коготками поцарапала, а плов такой оказался вкусный, что от обжорства я раздулся, как гора, и рёбра у меня лопнули. Хорошо, блаженно жилось в эмирском зиндане...

Он вдруг замолк и испуганно обернулся.

— Кто... там... говорит о зиндане? — простонал оч­нувшийся от забытья Файзи.

Все притихли. Даже Иргаш, весь кипевший и с бе­шенством порывавшийся уже перебить Алаярбека Да­ниарбека, сжался и ладонью вцепился в рот, чтобы не крикнуть.

Файзи приподнял голову и повторил вопрос.

— Зиндан? Кто говорит о зиндане?

Голова упала на подстилку, и Файзи снова затих. Много спустя губы его зашевелились, и он в бреду уже проговорил несколько раз:

— Рустам... Рустам!..

При имени брата лицо Иргаша страшно изменилось. Потемнело, осунулось. Глаза помрачнели.

На подмытый рекой глиняный мыс выползли, цеп­ляясь за землю ослабев-шими руками, жители селения Минтепе — плетельщики циновок, тоже, оказывается, ис­пытавшие мстительную длань зятя халифа. В кишлаке басмачи не оставили ни зерна пшеницы, ни горсти муки. Более того, плетельщикам циновок басмачи запретили под страхом ужасных пыток покидать селение. Во всей округе не осталось ни одного кишлака, нетронутого, неразграбленного, который мог бы помочь несчастным. Люди уже не ели две недели, и жизни их наступил пре­дел. Горький комок подступил к горлу доктора, но что для целого кишлака мешок муки, который перебросили с борта на берег, когда каюк шел впритирку к обрыву. Плетельщики циновок с таким воем кинулись на муку, что доктор закрыл уши ладонями.

Тревожную весть услышали путешественники от го­лодающих. Неподалеку от Минтепе попал в стремнину и перевернулся большой каюк. Много людей утонуло. Спасшиеся ушли вверх по реке. Судя по тому, что они имели оружие, это могли быть бойцы из отряда Файзи.

До воспаленного мозга Файзи дошел смысл разго­вора, он приподнялся на локте и пробормотал:

— Какое несчастье!

Принесший из Минтепе печальную весть на борт каюка Иргаш вдруг усмехнулся.

— Потонул каюк потому, что такова воля аллаха, погибло столько людей, сколько хотел аллах.

— Что ты, сын, говоришь! — возмутился Файзи. — Погибли люди, а вдруг это наши бойцы?!

От волнения он задохнулся.

— Стоит беспокоиться. В Бухаре народ несчитан­ный. Немного больше, немного меньше. Такова воля всевышнего.

Файзи поднял руку, и все подумали: вот он сейчас ударит сына, но он не ударил, а только сказал:

— Уйди!

— Вот и уйду! — Иргаш вскочил на борт каюка, оттолкнулся и, сделав огромный прыжок, кинулся на берег.

Мгновение — и камыши сомкнулись за спиной джи­гита, только треск и шелест показывали, что он проби­вается через заросли в степь. Бойцы вскочили и схва­тились за винтовки. Но каюк уже отнесло на середину протока.

Откинувшись на спину, Файзи лежал и смотрел на небо. Губы его медленно шевелились.

Беда не приходит одна. В разгар очень неприятных объяснений между Файзи и доктором по поводу риса и муки, отданных голодающим, вдруг обнаружилось, что бесследно исчез Алаярбек Даниарбек.

Поднялась тревога. Начали вспоминать, когда его видели в последный раз. Высказали предположение, что он остался в Минтепе. Уже решили вернуться, но вдруг один из бойцов выступил вперёд и заговорил:

— Он ушёл.

— Ушёл? — в один голос воскликнули доктор и Файзи.

— Он сказал: «Время уходить!» Взял хурджун и камчу и ушёл.

Всё перевернулось у доктора внутри. Он никак не ждал такого малодушия от Алаярбека Даниарбека. Их отношения никогда не походили на отношения хозяина и слуги. Памир, Кызыл-Кумы, Аму-Дарья,Тянь-Шань, Бухара, Искандеркуль, эпидемия чумы на Алае, басмаческий плен, белогвардейцы, жара и мороз, голодовки, тысячеверстные скитания, — где только они не побывали, чего только не терпели, — и всегда вместе. Они всегда относились друг к другу как това­рищи. Никогда доктор не позволил грубого слова в адрес Алаярбека Даниарбека, окрика, приказа. Обычно грубил Алаярбек Даниарбек, говорил резкости, яз­вил.

Уход Алаярбека Даниарбека больно задел Петра Ивановича, и ему даже изменила обычная жизнерадо­стность.

«Нет пределов человеческой неблагодарности!» — ду­мал он.

Неприятные размышления неожиданно и незаметно перешли в бред. К концу дня доктор ощутил головную боль, головокружение, тело горело, ноги, руки ломило. Доктор слёг.

Сквозь кошмары и бред он громко твердил:

— Это не малярия... Это не тиф... Признаки другие... Отвезите меня в госпиталь...

Наутро температура не упала, но сознание прояс­нилось. С величайшим трудом Пётр Иванович сел и осмотрел себя — грудную клетку, живот.