Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
Так и стоял он, генералиссимус, его высокопревосходительство, зять халифа, выставленный на всеобщее обозрение купчишкам и скототорговцам, как он называл их в душе с нескрываемым презрением.
Он, которому, как равному, жали еще недавно руку президенты и короли, премьер-министры и финансовые магнаты, он, перед которым заискивали всесильные англичане и американцы, теперь должен сам заискивать перед какими-то ленивыми азиатами, заплывшими жиром бухарцами, забывшими уже много веков воинскую славу своих праотцев и погрязших в разврате и мелких ростовщических делишках. Энвербей смотрел на обрюзгшие, лоснящиеся физиономии и пытался заглянуть в блудливо убегающие куда-то в сторону азиатские глаза, проклиная в душе час, когда он дал согласие прийти сюда. С яростью он бормотал: «Под огонь их, под огонь… расшевелить мерзавцев».
И он шагнул вперед. Жалобно и нежно зазвенел отшвырнутый сапогом поднос, затрещал разрываемый шпорой шелк дастархана.
Не обращая внимания на стон ужаса, вырвавшийся у присутствующих при виде такого неприличия, зять халифа выпрямился во весь свой небольшой рост и выпятил вперед грудь, обтянутую очень элегантно сшитым мундиром цвета хаки.
Красивое лицо Энвер а с черными суетливыми глазами и холеными черными усиками не понравилось многим из тех, кто видел зятя халифа впервые. Чрезмерная моложавость, выражение неумеренного самодовольства, самоуверенности отпугивали бухарцев. Чего-чего, а самодовольства и высокомерия у них самих было более чем достаточно.
О, они себя чувствовали государственными деятелями, умеющими постоять за себя, отцами народа, властителями жизни, судеб миллионов. Для них теперь Турция с ее подозрительной кемалистской революцией начинала терять свою привлекательность, и в глубине души многие из них совершенно серьезно лелеяли мысль о великом Туркестанском государстве — от Урала до Индии и от Черного моря до Алтая, со столицей в тысячелетней Бухаре.
Замешательство продолжалось недолго. Вскочил, кряхтя и сопя, неопрятный толстяк, и Энвер почти сразу же узнал в нем, главным образом по прыщам, торговца каракулем Хаджи Акбара, который изрядно надоел ему еще тогда, в Берлине, в доме так называемого «Мусульманского революционного общества».
Прижимая руку к животу, Хаджи Акбар отвесил глубочайший поклон и заговорил:
— О, пожалуйте, о властитель наших дум, о, пожалуйте… те… те… Благомыслящие бухарские мусульмане всегда восхищались деяниями, те… вы зять святейшего халифа, сумевший укрепить незыблемый фундамент халифата (кто-то непочтительно хмыкнул), о… вознес эмблему звезды и полумесяца над миром (еще кто-то выразительно кашлянул), имя ваше, о великий мудрец, подобный… те… те… и воин… равный покорителю мира Тимуру (теперь недовольно поморщился Энвербей, вспомнив разгром армии турецкого султана Баязета Тимуром).
Но Прыщавый, упиваясь своим красноречием и не обращая внимания на уничтожающие взгляды назира Арипова, вошедшего в михманхану вслед за зятем халифа, продолжал:
— Те… те… сверкание славы… те… те… наш почтенный хозяин Якуб-заде осмелился наречь своего сыночка в вашу честь и из преклонения к вашей доблести… те… те… Энвером… те… те… ваше светозарное имя, ревнитель ислама… те… те…
Речь его перешла в сплошное щебетание: «те… те… те…», совсем уж не подходящее для такого грузного и представительного человека. И Хаджи Акбар отлично понимал это, но никак не мог выбраться из своих «те… те».
Злорадно смотревший на него хозяин дома наконец решил не столько помочь окончательно зарапортовавшемуся говоруну, сколько дать толчок к более важной беседе и, приторно улыбаясь, проговорил:
— Мы счастливы… но мы лишены счастья привести перед ваши достопочтенные очи… этого, как его… моего малышку Энверчика… хэ… хэ… Ваша милость… посмотрели бы…
Прыщавый прервал хозяина и, «оседлав крикливого осла болтливости», помчался дальше и дальше. Язык его путался, глазки умильно щурились, прячась в вывороченных мясистых веках, а он все говорил, говорил.
Но сегодня одна мысль держала в плену все мысли и побуждения господина Хаджи Акбара, одно обстоятельство почти лишило его, обычно очень красноречивого, дара слова. С самого начала собрания взгляд его против воли обращался на руки присутствующих. Машинально он проверял кольца и перстни на пальцах коротких, розовых, толстых, черных, сухих… Он находил перстни серебряные с печатями, с бирюзой, с бадахшанскими рубинами… Только агатовых перстней он не находил. И вдруг его словно обожгло. Он взглянул и на руку Энвербея. На безымянном пальце зятя халифа горел черно-красный огонь, агатовый сердолик.
И Прыщавый окончательно увяз в цветнике красноречия.
Но уже до конца собрания он не мог оторвать глаз от руки зятя халифа.
«Что бы это могло значить? — думал Хаджи Акбар. — Совпадение или…»
Среди приглашенных все больше слышались ворчливые неразборчивые возгласы, нетерпеливые покашливания. Откровенно злился невзрачный, с красно-рыжими усами, очень желчный татарин в черной камилавке. Если бы его голубые с зеленым отливом глаза могли колоть, жирная спина Прыщавого давно уже была бы проткнута насквозь. Наконец он проскрипел: «Х-х-хватит! Коня куют а ишак ногу подымает!» — и ударил ладонью по лакированному подносу.
Громкий металлический звук заставил назира Арипова встрепенуться. Он выдвинулся вперед и изобразил на своем безусом лице подобие улыбки. Она у него не получилась, возможно, потому, что губы его посинели, обычно розовые щеки то багровели, то приобретали неприятный серый оттенок, какой бывает у тяжелобольных. Очевидно, какая-то страшная тревога овладела им Даже голос, которым заговорил назир, столь явственно дрожал, что и хозяин дома, и рыжий татарин, и кое-кто из других присутствующих покачали головами. И может быть, назиру посочувствовал бы только хозяин дома, если бы он мог что-нибудь сейчас чувствовать и соображать. Он сидел, стиснутый чудовищными тушами двух прибывших из карнапчульской степи краснорожих с войлочными бородами богачей скотоводов, и олицетворял собой животный страх. Да, он лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что значит появление в его доме зятя халифа, какие это могло повлечь за собой неприятности. Якуб-заде любил жить и меньше всего хотел рисковать головой. Он должен был встретить сам знаменитого гостя, радушно приветствовать его, окружить заботами, он должен был. Да мало ли что он должен был сделать и сказать в соответствии с незыблемым законом восточного гостеприимства. Сейчас он даже рад был, что обо всем позаботились другие, что прыщавый Хаджи Акбар забежал вперед, а он сам остался в тени. И он с замиранием сердца ждал и с тоской перебирал в уме: дом-дворец, михманханы, ковры, три двора с цветниками, красивые жены в ичкари, красивые скакуны в конюшне. И все отберут у него большевики, если… если события повернутся… если не удастся.
Снова татарин ударил рукой по подносу. Прыщавый проглотил конец фразы и замолк.
Тряхнув удовлетворенно головой, картинно засунув руку за борт кителя и нахмурившись, зять халифа выкрикнул чересчур громко:
— Фетиху! (Молитву!)
Он произносил мягко, по-турецки «Фетихю!».
Среди гостей началась суета. Все недоумевающе переглянулись, кое-кто даже пожал плечами. Бледный, с иссиня-черной бородой мулла-имам быстро, даже небрежно прогнусавил молитву:
— Бисмилля-и-рахман-и-рахим!