Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Повтори, что господин Мохтадир велел сказать это­му, — и Касымбек мотнул головой в сторону очага.

— Он приказал передать: «Пусть скачет к Энверу, передаст письмо, и с богом да начинают!»

— Дай мне письмо.

— Зачем оно вам?—Иргаш испуганно посмотрел на очаг. В сумерках нелепо торчали сапоги и, казалось, шевелились.

— Пойди принеси его.

— Но оно в руке, а вдруг он... он меня... схватит.

— Ты же сам говорил: удар беспощаден. Принеси сейчас же.

Медленно, очень медленно, едва передвигая ноги, Ир­гаш

доплёлся до очага. Он долго стоял над телом, не решаясь прикоснуться к нему. На измазанном, поч­ти чёрном лице Чандра Босса смотрели из темноты широ­ко открытые, словно удивлённые, глаза.

— Ну, я долго жду! — послышался голос Касымбека. Резко наклонившись, Иргаш взялся пальцами за кончик свитка. Он не поддавался. Дрожа от ужаса, Иргаш тянул его к себе, но пальцы мертвеца, сведен­ные смертной судорогой, цепко держали бумагу. В отча­янии Иргаш дернул, послышался звук рвущейся бума­ги. Казалось, мёртвый не желал отпускать документ. И, взмах-нув рукой, Иргаш тонко взвизгнул и в два прыж­ка достиг помоста. Касымбек скрипнул зубами. Боль­шой кусок письма вместе с восковой печатью отсутство­вал.

— Сгори ты живой в могиле, — рассвирепел Касым­бек, — ты испортил, собака, письмо!

— Это он! Это он, — дергающейся рукой Иргаш по­казывал на тело Чандра Босса, теперь вывалившееся из очага и лежавшее на земле. В пальцах за-коченевшей руки белел в почти полной темноте обрывок бумаги, — Он не даёт... он не... ох...

Голос Иргаша срывался в истерический вопль.

С силой Касымбек толкнул Иргаша в шею: — Иди же!

Для того, чтобы высвободить кусочек пергамента с восковыми печатями, Иргашу потребовалось очень мно­го времени. Только настойчивые понукания и угрозы Касымбека заставили его разжать окоченевшие пальцы Чандра Босса и осторожно взять обрывок письма.

Иргаш уехал. Труп унесли.

Двор, цветник уже давно погрузились в сумерки, а Касымбек всё ещё сидел на помосте в тяжком раз­думье.

Тихо звякнула цепочка на двери. К помосту подош­ла и села Фарида. Она долго разглядывала Касымбека и, вздохнув, заметила:

— Всё думаешь?

— Думаю. Ничего не слышно?

— Нет... Сквозь землю провалилась... Утонула, на­верно.

— Не смей так говорьть! Она жива! Любовь моя не могла умереть.

— Братец, разве можно так тосковать, убиваться пи какой-то? Нет, нет, я ничего не скажу... Конечно, эта Жаннат очень красива... но её красота... неземная.

— Вот именно, неземная, — тихо проговорил Касым­бек... — О, Жаннат, где ты? Где ты?

— Она джинья! Как появилась при тайных обстоя­тельствах, так и исчезла, словно дым... Не тоскуй, брат, дай я развею тебе скуку, дай я тебе найду красавицу и поженю тебя.

— Не надо, Жаннат найдут... Я послал всюду искать её. Её найдут...

— Эх, братец, а у меня для тебя есть одна тут под­ходящая.

И так как больше Касымбек не перебивал её, Фари­да, обхватив себя одной рукой под грудями, оперлась на другую руку и принялась рассказывать.

— Красоты она прелестной. Все, кто её увидит, у того сердце брызнет кровью. От одних рассказов о ней все делаются безумными Меджнунами. Все эти бухарские красавицы тощие да чёрные. И потом эта сбежавшая Жаннат порченая, разводка. Уж я тебе нашла настоя­щую круглолицую, луна в полнолуние, пудов на шесть, с лицом румяным, пальцем ткни — кровь брызнет, а щёки-то... щёки носик растаскивают, а глазки щёлочки, а в них точно чёрные жуки бегают зырт-зырт, а посмот­ришь — перезрелые вишни. Блестят, за душу хватают.

— Что ты болтаешь, сестра... Найди Жаннат...

— Э, не понимаешь, братец, настоящей красоты. Возьми нашу локайку с мясистым задом, мягким живо­том, наподобие двенадцати одеял, сложенных одно на другое, да с мясистыми грудями — холмами камен­ными. Вот дочка Бутабая, взгляни на неё.

— Видел… жеребая кобыла.

— Что ж, в степи кобыла — самое очарование... а если разляжется на кошме, то расплывется топлёным жёлтым маслом, а бедра...

— Да отвяжись!

Но старуха уже не слушала его возражений.

— О, круглолицая, луна в полнолуние, а пойдёт — здоровая верблюдица, тяжело ступая в кожаных, с зё­леными узорами сапожках, да на эдаком каблучке, — всё отдашь, с места сорвешься, как увидишь раскачи­вающиеся жирные бёдра — у пятнадцатипудового гиссарского барана такого курдюка нет.

— О аллах, да послушай меня.

— Да, что тебя слушать? Что ты понимаешь в женщинах?! Посмотри на бутабаевскую красавицу, сразу же чистую породу видно: уши — лисички, два подбородка, да каждый по два фунта, а брови-то, бро­ви — в палец толщиной, сходятся на переносице, и под­крашивать усмой не надо, густые, что камыш, а ресни­цы острые да жесткие, словно конский хвост. А для чего тебе городская хилая красавица? Тебя вон болезнь разъедает.

— Ну, ку, это тебя не касается.

— Да что уж там. Я и так сокрушаюсь, братец, те­бе жена нужна здоровая, как бугай, живая, как необъез­женная кобылица, толстая, точно овца. Положил к себе вечером в постель больной, а соками за ночь на­питаешься, на утро вскочишь бодрым палваном, креп­ким, как арбуз. Возьми дочь Бутабая, не пожалеешь.

— Нет!

— Эх, всё не можешь эту бухарскую гурию из го­ловы выкинуть. Но у неё, у городской, самой не кровь, а сукровица гнилая. Она из тебя последние силы высо­сет...

— Молчи ты, наконец, а... Только пикни где-ни­будь — и я из тебя... я тебя... Поняла?!. Найди ту бу­харскую и молчи. Найди, поезжай в Кабадиан, к её отцу, матери. Разузнай, где она, где прячется. Скажи ей, честь какая, почёт. Беги! Постой, разузнай, кто около неё там, кто с ней спит. Поезжай... Иди.

Долго сидел Касымбек в одиночестве. Из тёмной воды на него смотрело бледно-зелёное, изуродованное лицо.

С яростным воплем швырнул он первый попавшийся предмет в хауз. Рябь кругами набегала и тушила в зеркале воды ненавистное отражение.