Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Дильаром стала ещё красивее в своём горе, ещё же­ланнее для Иргаша. Его меньше всего интересовали её переживания. Он требовал от неё выполнения супруже­ских обязанностей. Иргаш получал садистское наслажде­ние, когда она пыталась оказывать сопротивление,

Он только сказал ей:

— Раз и навсегда... Если ты упомянешь проклятое имя, я подвешу тебя к потолку и буду бить плетью до тех пор, пока не сорву мясо с твоих костей.

И он повесил на стенку на видном месте длинную тя­жёлую плеть, сплетённую из полосок сыромятной буйво­ловой кожи. Одним ударом такой плети палач убивал че­ловека.

Дильаром подошла к стене, сорвала плеть с гвоздя и вышвырнула её во двор.

Ни слова не говоря, высоко подняв голову, она ушла в комнату к отцу.

Посидев несколько минут с совершенно ошеломлён­ным лицом, Иргаш покачал головой, приподнял палас и циновку, сплюнул на пол. Он не крикнул, не погнался за Дильаром. Дикий, неукротимый, он тогда сдержался, смолчал...

Вот и всё, что знала Дильаром. Она сидела и смот­рела куда-то в пространство.

Шакир Сами молчал, покачивая на руках заснувшую Насибу.

Молчал и Файзи. Мертвенная бледность разлилась по его лицу. Нос заострился.

Ночью он бредил...

И теперь, когда Файзи лежал, прикованный болезнью к ложу из тонких одеял, теперь, когда

ночь медленно пол­зла по степи, вспоминая, он вызывал из небытия своих друзей. Файзи опять сидел вместе с ними, разговаривал. Он видел их живых, полных сил, в кромешной тьме ти­хой комнаты. Сайд Чибин, Мулла Мирза, Рахмат Манун, Абдуссаттар! Увы, он даже не знал полностью их имен и фамилий. Он даже не уверен, что это их настоящие имена и фамилии. Ведь все они, как и сам Файзи, работали в глубоком подполье в условиях самой строгой конспирации. Их имена неразрывно связаны с именем Иргаша. Сайд Чибин и Мулла Мирза привозили тайком оружие из Туркестанской республики, и Иргаш знал об этом, потому что он в этих операциях исполнял обязанности арбакеша. Рахмат Манун печатал листовки в Кагане и сдавал Иргашу, а уж Иргаш привозил их тайно в Бухару. Абдусаттар знал хорошо пуштунский язык, и ему поручили пробираться в афганские казармы и вести агитацию, а Иргаш, именно Иргаш, доставал Абдусаттару форменную одежду афганского сарбаза. Да, Иргаш, молодой, сильный, дерзкий, считался всегда и везде незаменимым. Он проходил через самые серьёзные опасности порази­тельно легко. Теперь Файзи понимает: слишком легко. Он оказывал неоценимые услуги организации. Но почему не любили Иргаша? Почему? С болью в сердце припоми­нал те дни Файзи. И снова из темноты возникало лицо Сайда Чибина, простое суровое лицо рабочего, все в морщинках, с седыми ферганскими усами. Сайд Чибин приехал, как и его друзья, в начале 1919-го из Катта-Кургана по заданию туркестанских большевиков. Сам Сайд Чибин служил в железнодорожном депо. Руки его потемнели и растрескались от мазута и жара горнов. Да­же сейчас в его образе, ожившем в мыслях Файзи, кожа лица вся пестрела черными пятнышками — следами искр. Суждения Сайда Чибина отличались категоричностью: «Сколько лет неистово ждали сердца простых людей сво­боду. Свобода пришла, а джадиды только шевелят уша­ми и тыкаются носами в пыль при слове «эмир». А эмир — кто? Собака, захлебнувшаяся кровью трудящих­ся и валяющаяся в собственном дерьме, вот кто». Пере­тирая тряпкой дула винтовок, вынутых из только что распакованных ящиков, Сайд Чибин мечтал о часе, когда эти винтовки станут изрыгать огонь и пули на стены эмирского дворца. Но Сайд Чибин не дождался желанного ча­са: его схватили люди эмира и казнили. За два дня до провала он с ожесточением доказывал: «Обманным путем в наши ряды пробрались контрреволюционеры — агенты буржуазных националистов и британских империалистов. Они хотят сорвать революцию. Но недолго им ходить. Я доберусь до них!» Тогда думали, что Сайд Чибин страда­ет болезненной подозрительностью. Тогда Файзи и Абдусаттар потребовали, чтобы он назвал имена. «Нас здесь семеро. Говори, кого имеешь в виду». Действительно, на заседании подпольщиков присутствовали Файзи, Сайд Чибин, Рахмат Маънун, Мулла Мирза, Абдусаттар, Ир­гаш и Рустам. — Люди проверенные, но Сайд Чибин укло­нился: «Нет, Файзи, ты не поверишь. Соберу доказатель­ства...» И... он ушёл. И навсегда осталось перед глазами Файзи его суровое лицо, мрачный взгляд. Абдусаттар тог­да только покачал головой. Мягкий, с нежными руками, с румянцем на щеках, он казался цветком иной страны, иных небес, пересаженным в пышащую зноем, жаркой пылью, раскалённой глиной землю Бухары. Он и сейчас во мраке смотрит на Файзи мечтательно, и губы изящно­го рисунка под волнистыми усиками кривятся в ирони­ческую улыбку: «Ничего! Сайд Чибин много кричит, но не надо обижаться». Абдусаттар был в душе немного по­эт; всю жизнь проработал ткачом, а труд ткача благопри­ятствует развитию мечтательности. Безумно Абдусаттар любил поэзию, но знал её мало. Бедность закрыла ему дорогу в школу. И он всегда, даже приехав вести борьбу с эмиром из подполья, всегда говорил: «Главная наша беда — невежество. Мы все невежды. У нас поголовная неграмотность. У нас нет школ, у нас нет врачей, у нас нет философов. Куда мы годимся!» Он жаждал револю­ции, чтобы разнести в пух и в прах цитадель невеже­ства — Бухару. «Тогда свободный бухарец протянет руку Москве, и просвещение хлынет к нам широкой Аму-Дарь­ей! Вот только вытащу на аркане эмира из его арка толпе на растерзание». Увы, и Абдусаттар не увидел осуществ­ления своей мечты. Умирал он в застенке арка спокойно, с непреклонным мужеством, удивившим и напугавшим палачей. С ужасом они потом рассказывали: «Не чело­век — железо. Мы разжигаем угли под его ногами, а он: «Ничего, ничего, раздувай огонь. Хочу взглянуть в лицо своей смерти!» Большевиком Мул-ла Мирза стал в дни Ок­тября в Ташкенте. Кустарь-кожемяка из махалли Самарканд-Дарбаза, он одним из первых староташкентских пролетариев сражался в рядах Красной Гвардии. Он сам попросился у Михаила Васильевича Фрунзе поехать на подпольную работу в Бухару и сам, будучи бедняком, на­шёл очень быстро дорогу к сердцам бухарских куста­рей-бедняков. Безрассудно смелый, он на глазах эмирских миршабов вёл «возмутительные» беседы среди лю­дей и поносил эмира на чём свет стоит. Он уходил от полицейских под самым их носом, нагло усмехаясь в свою пышную бороду. Да и что они могли поделать? Они по доносу своих соглядатаев кидались ловить опас-нейшего смутьяна, а навстречу им попадался важно шествующий, могучий благообразный мулла в ослепительно белой чал­ме, великолепном чёрном сеидовском халате до пят, с посохом, на котором серебром были выгравированы свя­щенные изречения из корана. Малейшая попытка даже обратиться с вопросом к Мулле Мирзе влекла за собой такие изысканные, мистические проклятия, что суевер­ные эмирские служители беспомощно склонялись в поклоне и безропотно давали ему дорогу. Немало ловкости и умения требовалось Мулле Мирзе, чтобы избегнуть встречи с кем-либо из духовных вельмож, которыми кишела тогда Бухара, но он уверял Файзи и товарищей из подпольного комитета, что готов выдер­жать любой богословский диспут с кем угодно. Оказывается, кожемяка в юности не пропускал ни одного всенародного моления, ни одного богомолья, ни одного собрания улемов. Обладая изумительной па­мятью, будучи малограмотным, кожемяка запомнил на­всегда самые хитроумные положения шариата. Но именно потому Мулла Мирза питал неутолимую ненависть к мра­кобесам и тунеядцам, ко всему духовенству. С особым наслаждением он поносил их в своих беседах, подсозна­тельно понимая, что подорвать устои власти тени аллаха на земле легче всего нанося удары по религиозным пред­рассудкам. Особенно доставалось от него «великому судье совершенств» — бухарскому шейхульисламу, главе духо­венства, известному своей неистовой религиозностью и не менее неистовым развратом и пьянством. На всенародном саиле на кладбище Чашме-и-Аюб Мулла Мирза встре­тился с шейхульисламом лицом к лицу. На глазах у ты­сячной толпы в присутствии богомольцев, бродячих мо­нахов, чиновников, купцов он прикинулся пьяным и, ша­таясь, пошел по проходу палаток и балаганов навстречу. «Эй ты, шейх... — сказал он заплетающимся языком, — пойдём в кабак... выпьем!» Шейхульислам онемел от не­ожиданности и ярости. Тогда уже совершенно нормаль­ным голосом Мулла Мирза завопил:

«Я пью кровь винограда,

А ты захлебываешься кровью людей.

Скажи сам,

Кто из нас кровопийца?»

Разметав могучими плечами мальчиков-махрамов, сопровождавших шейхульислама, и воспользовавшись возникшим смятением, Мулла Мирза исчез. Помог ему духовный наряд и то, что бухарцы всегда любили острое бунтарское словцо. Но подпольный комитет долго обсуж­дал безумный поступок Муллы Мирзы и чуть не выслал его из Бухары в Туркестан. Мулле Мирзе пришлось сме­нить великолепное одеяние потомка пророка сеида на рваные, просаленные лохмотья кожемяки, вступить в цех бухарских кожевников и поселиться в квартале Гари-бия — Безродных, — правда на время. Уже через месяц мятежный сеид снова объявился в Бухаре на улицах и базарах, и ищейки шейхульислама бесплодно пытались его изловить. Между Мулла Мирзой и Иргашем устано­вились странные отношения. По наблюдениям Файзи, они терпеть не могли друг друга. Много раз Файзи пытался выяснить, в чём дело, но Иргаш на все вопросы только упрямо вскидывал подбородок, а Мулла Мирза отвечал пословицей: «Друг не обидится на друга, если тот ска­жет горькую правду, но если обидится, а скажет: «Я — друг!», то он солжет». Тогда Файзи думал, что между Мулла Мирзой и Иргашем пробежала чёрной кошкой одна жившая в Гиждуване вдовушка, у которой они оста­навливались по дороге во время своих тайных поездок в Туркестан. Вдовушка не отличалась строгостью нравов. Возвели тогда напраслину на Муллу Мирзу... Красивое властное лицо его светится, глаза смотрят на Файзи укоризненно. Шелковистая борода его струится, и, ка­жется, губы шепчут: «Товарищ Файзи! Товарищ Фай­зи!» Муллу Мирзу казнили по приказу шейхульислама, как безбожника. Долго его, вымазанного грязью и золой из печек кухмистерских, возил сам верховный блюсти­тель нравственности — раис, полуголого, привязанным на осле по махаллям в назидание, и хальфы били под вопли сотен каляндоров огромными кожаными плеть­ми — дурра — и громко, визгливо отсчитывали удары: «Десять! Повторяй символ веры! Одиннадцать... двадцать. Повторяй символ веры!» Могучее телосложение Муллы Мирзы позволило изуверам растянуть пытку на много ча­сов. Несколько раз кожемяку обливали ледяной водой я приводили в чувство, чтобы затем снова подвергнуть ис­тязаниям. «Идёт свобода! — вместо символа веры кри­чал Мулла Мирза. — Близится гибель эмира! Повесят скоро вонючего козла шейхульислама! Ура!» Около каж­дой мечети процессия останавливалась, и джарчи по при­казу раиса объявляли о преступлениях Муллы Мирзы. Уже спина его превратилась в кровавый кусок мяса, уже сквозь кровь и лохмотья кожи белели ребра, а Мулла Мирза хрипло возглашал близкий приход свободы. Фай­зи, стиснув зубы, стоял в толпе, вздрагивая при каждом ударе, и... ничем не мог помочь. Шейхульисламские свя­тые прислужники проволокли почти уже бездыханное тело Муллы Мирзы в крытый проезд между башенными воротами, чтобы дать эмиру полюбоваться муками большевика, но Мулла Мирза уже не шевелился. В бес­сильной ярости эмир приказал втащить Мирзу на выш­ку нагорахана и сбросить с высоты вниз. Мулла Мирза не шевельнулся, не застонал. Под грохот нагары ему отрезали голову и воткнули её на шест над главным пор­талом.

— Вот она... вот она, — стонал в бреду Файзи... — Иргаш... смотри... вот она...

Утром выяснилось, что Файзи не узнает окружающих. Шакир Сами пое-хал в расположение добровольче­ского отряда. Он сказал Юнусу печально и просто:

— Сын мой, Файзи, герой и воин, сломлен недугом. Ангел смерти Азраил стучится в дверь моего дома. По­спеши!..

Глава тридцать первая. СВЯТОЙ ИШАН

До земли склоняет голову перед тем, кто кланяется.

До неба подни­мает голову перед тем, кто задирает нос.

Ахмад Дониш

Просыпался ишанский двор. Тыквоголовый приврат­ник, кряхтя и поскребывая пятерней волосатую грудь, выполз из своей худжры-норы, отряхнул соломинки и пу­шинки, зевнул, безмолвно пнул ногой немого конюха Деревянное Ухо и важно зашагал к воротам.

Деревянное Ухо только заворочал жёлтыми белками, замычал, но с места не шевельнулся.

Скинув пудовый засов и поднажав плечом на ворота, Тыквоголовый развел корявые скрипучие створки — и во двор хлынула светлым облачком пыль. На ровном глиня­ном дворе ворвавшийся из степи утренний ветерок поднял, поставил перед собой листья, соломинки и погнал, точно солдатиков, а с грецкого ореха вниз сорвались и важно поплыли вдогонку толстые сухие листья. Тыкво­головый вышел и стал смотреть из-под руки в степь, на реку, на камыши. Он и не обернулся на шлепающие шаги, раздававшиеся за спиной. В белых исподних, в каушах на босу ногу, вороша свою густо-красную бороду, проследовал в место освобождения сам преподобный ишан. Скрип ворот вывел из дремоты осла, он зашевелил ушами и поднял отчаянный вопль.

— О всевышний аллах, — прозвучал голос повара с крыши, на которой он нежился со своей шугнанской суп­ругой, — кто заткнет тебе твою глотку.

Замечание повара было вполне уместно, ибо осёл в своем приветствии нежному утру столь переусердствовал, что начал издавать не очень благозвучные звуки.

— А, дьявол, — зевнул повар, — нет худа без добра, — и хотел уже обнять свою пухлую шугнанку, как вдруг заметил над низенькой глиняной загородкой места осво­бождения голову и плечи самого владыки здешних мест ишана. — Ох, — пробормотал повар, — поистине ишак ум­нейший из ишаков... Время вставать...

Он спустился с крыши и побежал на кухонный дво­рик, с азартом принявшись стучать железными шумов­ками и чугунными котлами. Шуму он делал столько, что в кухонное помещение явилась вертлявая, грудастая, вся звенящая подвесками служанка ишановских жён и важно приказала:

— Эй, ты, повелитель котлов и очагов, не шуми! Не­счастный, ты разбудил моих повелительниц.

— А, Звезда вечерних небес Зухра, как ты прислу­живаешь розе ишанского цветника, несравненной причи­не моих воздыханий, очаровательной Гуль!