Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Но за невинными чайханными забавами Касыма, за его надоедливым, но безобидным лихачеством, как поговаривали в кишлаке, скрывалось кое-что посерьезнее, кое-что похуже. Когда нашли на отмели горной речки Регар поруганное, растерзанное тело шестнадцатилетней Салимы, дочери дехканской вдовы Насихотой, пошёл слух о каких-то «чёрных джигитах». Вскоре исчезла ещё одна местная красавица. Поговаривали, что держат её те же «чёрные джигиты» в горной хижине себе для развлечения. Брат девушки пошёл искать её в горы, и вскоре парня нашли с горлом, перерезанным от уха до уха на бережку холодного ключа. Видел регарский пастух в тот день около ключа касымовского коня и рассказал об этом в чайхане. А назавтра на отару, которую

пас тот чабан, напали разбойники, угнали десятка два баранов и увели пастуха. Так и сгинул он, и никто ничего о нём больше не слышал. Шептались в кишлаке, что о девушке, о пастухе и бара­нах мог бы немало порассказать Касым и кое-кто из его друзей. Приезжал стражник из самого бекского дворца, но только посидел в чайхане, попил чайку, плот­но подзакусил и уехал восвояси.

Строго обстояли в те времена дела с вопросами му­сульманской морали, беспощадно избивали камнями пой­манных на месте преступления любовников, а прелюбо­деев отдавали на растерзание родственникам обманутого мужа. Но это не мешало Касыму почти открыто совра­щать с пути истинного регарских девушек и заводить любовниц из замужних на глазах мужей.

На двадцать пятом году жизни Касым не то что осте­пенился, но как-то притих, стал реже появляться на ули­цах, глубже надвигал на голову свою меховую шапку, перебрался в еще более глубокий уголок чайханы. Стали замечать, что лицо арбобова сына пухнет, волосы на гус­той бороде и усах редеют, голос меняется. Но всё также из кучки джигитов, среди которых он сидел, доносился пьяный хохот, вопли, стук костяшек...

Время шло. Мало что менялось в селении Регар, но лицо Касыма менялось на глазах. Красивый, черноборо­дый джигит стал неузнаваемым. Опух, обрюзг, облез.

По кишлаку поползли разговорчики, но ещё очень робкие, неувренные.

Однажды вечером в регарской чайхане остановились приезжие из Бухары не то купцы, не то чиновники, бла­гообразные, с белыми чалмами на головах, с круглыми бородами. Они не знали местных порядков и поздорова­лись со всеми, не выделяя особо Касыма и его компанию. Они сидели на паласе, попивали спокойно чай, поджидая, когда им подадут плов, запах которого приятно щекотал ноздри. Старший из бухарцев почтенный сорокалетний толстяк, удобно подложив под свою спину туго набитый хурджун, много шутил, вызывая взрывы смеха у своих спутников. Но чайханные завсегдатаи из регарцев сидели молчаливые, сумрачные, Они чего-то тревожно выжидали.

Тогда от касымовской группы отделился парень и, подойдя к бухарцу, сказал с нагловатой усмешкой:

— Добро пожаловать, господин хороший, но не со­чтете ли вы трудным для своих нежных ножек протопать вон туда, — и он показал в угол, где сидел Касым и его друзья, — и поприветствовать нашего уважаемого Касы­ма. Долг вежливости всё-таки... — Он хихикнул и пошёл, покачивая шутовски бёдрами. В чайхане все вдруг замолкли.

— Это вон того приветствовать? — не меняя позы, сказал бухарец. — Вон того губошлепа, у которого боро­да вся повылезла?

И он принялся с независимым видом допивать чай.

Стало так тихо, что шаги Касыма по мягким кошмам громко шуршали, когда он неторопливо встал и напра­вился к группе приезжих. Он остановился позади бухар­ца и вкрадчиво сказал:

— Посмотри на меня.

Нехотя бухарец повернул голову и поднял глаза.

— Кто тебе дал право говорить «ты» старшему, олух ты невоспитанный?! О, — прервал он сам себя, вглядываясь в лицо Касыма и, обращаясь ко всей чайхане, — да он прокажённый... — Уже не смотря на Касыма, он закричал: — Как вы можете сидеть здесь с прокаженным, разве...

Он не смог договорить. Последнее слово его оборва­лось ужасным хрипением. Касым спокойно вынул свой длинный нож уратюбинской стали. Попробовал его острие пальцем и затем одним ударом сзади перерезал горло бухарцу.

Не торопясь он отделил ему голову от туловища и положил рядом с корчащимся в конвульсиях телом, за­литым кровью, тщательно вытер чалмой убитого свой нож и, вложив в ножны, неторопливо вернулся к своим.

— Налей-ка мне чаю, — обратился он к кому-то из приятелей.

Он даже не посмотрел в сторону окаменевших приез­жих, дико уставившихся на всё ещё вздрагивающий труп только что жизнерадостно шутившего и разговаривавше­го спутника. Касым пил медленными глотками чай. За­тем что-то сказал своим и пошёл к выходу. Проходя ми­мо убитого, он ногой перевернул круглую мёртвую голо­ву, подтолкнул к обезглавленному туловищу и ушёл. За ним удалились спокойные, невозмутимые его прия­тели.

Приезжие бухарцы только теперь подняли вопли и крики. Они метались по чайхане, призывали посетителей в свидетели, требовали правосудия.

Убитого завернули в чалму, как в саван, и закопали на местном регарском кладбище. Бухарцы уехали в Гиссар искать правосудия, а Касым по-прежне-му каждый вечер заседал со своими друзьями-приятелями в тёмном уголке чайханы. Но всё ниже надвигал он меховую шап­ку на лоб до самых бровей, становился всё мрачнее и раздражительнее.

Но в разговорах между собой регарцы, произнося имя Касыма, тихо, шёпотом, отныне добавляли махау — прокажённый...

Слушая в горячечном бреду рассказы мужеподобной Фариды, Жаннат переживала их в кошмарах, точно наяву

Из мрака затуманенного сознания возникали образы и картины недавнего детства. Снова она видела дворик с единственным деревом тутовника, вечно старую, согбенную мать Раиму, хлопочащую у тандыра, охающего и кряхтящего отца Хакберды...

Снова переживала она чёрный день, оставивший горечь во рту на всю жизнь. Беда переступила порог хижины в образе изысканно вежливого, любезного зякетчи. Oн никогда не повышал голоса, не сквернословил, не пускал в ход камчу, как поступали зякетчи на всем пространстве благословенного Бухарского государства. Зякетчи всегда вежливо приветствовал хозяев дома. Он скромно потуплял глаза, если в помещении оказывались женщины или взрослые девушки, и просил очень вежливо: «Оставьте нас. Здесь мужской разговор». Но боялись его все не меньше чем любого другого налогосборщика, потому что непреклонностью своей с ним никто не мог сравниться. Он ни когда не выказывал своего превосходства и сидел одинаково важно и на дорогом текинском ковре во дворц бека и на растрепанной циновке бедняка. Он всегда любезно отведывал угощение, даже грубое, изготовленное на чёрном кунжутном масле. Он не раздражался, услышав что хозяин опять не в состоя-нии уплатить. Наоборот, oн вздыхал, выражал сочувствие, но, едва вытирал после трапезы руки о дастархан, давал знак всегда сопровождагшим его двум стражникам, и тут и сам хозяин, и его жена могли проливать слезы, охать, стонать, сколько им угодно. Всё, что только представляло ценность в доме из утвари или одежды, забиралось, сундуки вытряхивались, лари взламывались, припрятанные деньги мгновенно отыскивались. Зякетчи только сидел, посматривая и взды­хая. Но сегодня в доме Хакберды ничего не нашли стражники. Взглянув ещё раз на двор, где Жаннат стояла с матерью и горестно взирала на грубых, хамоватых стражников, рывшихся в нищенском имуществе, зякетчи вежливо обратился к Хакберды:

— Увы, вы говорите, что у вас ничего не осталось. Что ж, такова воля аллаха. Но зякет от бога, и надо платить. Примите совет, если угодно, сахар вам в рот. Если бек узнает про вас, разгневается, и тогда вам не ми­новать палок и ямы с клещами, что кусаются больнее палок. Но вы неправду говорите, что обнищали вконец. У вас есть ценность и большая...

— Что вы имеете в виду, господин зякетчи? — трясясь и вздрагивая, пробормотал Хакберды. — Уж не смеетесь ли надо мной? Вы так обложили мои три танапа сада, как тридцать три.