Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Хор криков оборвался.

В наступившей тишине вдруг где-то очень далеко послышалась короткая пулемётная очередь. Головы дехкан повернулись на багровый запад, глаза их напря­женно вглядывались.

«Кто идет? — спрашивал каждый сам себя. — Не­ужели новая банда!»

Откуда-то из-за орды басмачей ответила такая же далекая короткая очередь.

Снова над крышами кишлака вспыхнул отчаянный крик многих женщин, жалобный, безнадежный.

Откуда дехканки кишлака Курусай могли знать, что короткая пулемётная очередь в частях Красной Армии служила сигналом взаимного оповещения.

«Мы здесь! Мы идём!» — говорила первая очередь.

«Мы здесь! Мы идём на соединение», — отвечала вторая.

Отдавая

приказ уничтожить селение Курусай, Энвербей и не представлял себе, что он наносит своему престижу новый удар. Но мог ли он даже вообразить, что жалкие, ничтожные «пожиратели соломы» и коз­лятники-пастухи посмеют не только не пустить воинов ислама в селение, но ещё станут проламывать им черепа камнями. Там, в недалеком прошлом, в Анатолии и Курдистане, его, Энвербея солдаты вырезали целые го­рода, и полные сил и здоровья мужчины безропотно па­дали на колени, подставляли горло под нож, а жен­щины столь же покорно отдавали своё тело на утеху турецким воинам. Сотни тысяч вырезано было мужчин, женщин и детей. Мятежные города были уничтожены со всеми своими храмами, библиотеками, школами, учёными, своей тысячелетней культурой. А здесь? От­куда дух непокорства и яростного гнева в ничтож­ной горсточке таджиков какого-то затерявшегося среди скал, пустырей и болот крошечного селения. Он сам видел, что даже дети своими слабыми ручон­ками тоже швыряли камни в вооружённых до зубов воинов...

Кишлак Курусай точно нарыв вздулся в сердце Эн­вербея. Ничтожное скопление глиняных логовищ и кучка непокорных, а сколько осложнений. Воины ислама опешили, растерялись. Мрачно прятали они свои глаза. Столь гордые до сих пор, полные воинственного задора, курбаши смущённо теребили кончики поясных платков, отмалчивались. А смельчак и удалец Даниар Курбаши долго кряхтел, сопел, а потом так просто и сказал:

— Ну их, собак! Оставим их, пусть они там у себя лают.

Совершенно изумлённый, Энвербей даже побледнел.

— Что? Так оставить? Какой отвратительный пример нечестия! Нет, я не уйду отсюда. Передайте приказ: от­даю кишлак на разграбление. Мужчин повесить, рас­стрелять, женщин и девушек отдаю воинам на ночь, детей не трогать. У дерева надлежит отнять ветвь, — учит государственная мудрость, но не вырывать с кор­нем. Наученные горьким примером, пусть дети вырастут в подчинении и служат нам.

— Хуже будет, — пробормотал Даниар-курбаши. — Тол­па, стадо... Показал ей свою слабость... растопчет... Мы не смогли сразу наказать курусайцев... Бежали перед каменным бураном... плохо... потеряли лицо... Ибрагим-бек уже тоже здесь потерял лицо.

— Ибрагим? Но он ничтожный конокрад. Приказы­ваю: ставьте виселицы. Приготовьте колья. Разжигайте костры! Пусть все непокорные содрогнутся при виде казней. А войска — вперёд! Вперёд!

Но энвербеевцы потеряли под стенами Курусая лицо. До наступления тем-ноты воины ислама струсили и отступили ещё раз! И ещё раз! Теперь и само-му Энвербею стало ясно, что весь престиж его под угро­зой.

Его силы не сумели с налету захватить ничтожный кишлак. Атаки энвербеевцев разбились о сопротивление нищих дехкан и козьих пастухов Курусая. И сколько ни бесновались в душе басмачи и их вожаки, но они поняли, что из глубин народа поднимается совершенно новая, неведомая сила. Простой народ заговорил. Народ сказал: «Нет!»

Энвербей бегал в ярости по своему шатру перед сидевшими в ряд сумрачными басмаческими главарями и произносил напыщенные слова, но он понимал, что в глазах всех померк безвозвратно ореол его могу­щества. Никакая агитация большевиков, никакие, даже самые сокрушительные удары Красной Армии, вроде боя в Ущелье Смерти, на переправах Тупаланга, не могли нанести такого страшного поражения делу ис­лама, как полное отчаяния сопротивление беспомощных дехкан и пастухов Курусая, с камнями и дубинами в руках вставших на защиту своих дедовских очагов.

Битва камней, так народ назвал подвиг курусайцев. Битва камней стала символом народной воли. Весть о битве камней разнесётся молниеносно, а может быть, уже и разнеслась по всей Горной стране.

В хижинах у дымных очагов уже говорят:

— Энвербей — чужак, воины ислама — бандиты, воры и насильники! Перед лицом храбрости они — ничто.

И Энвер даже скрипнул зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.

— Кто смеет говорить об ошибке? — закричал Энвер­бей.

— Так говорят забывшие бога курусайцы, чтоб они объелись палок, — лебезил бай Тишабай ходжа по прозвищу Семь Глоток.

Непонятно, как он успел пробраться к басмачам. Он сидел уже на ковре под сенью шатра Энвербея. Он, курусайский бай, счастлив был лицезреть самого вер­ховного главнокомандующего, он вошёл в его доверие, он шептал, советовал:

— Я знаю, как под покровом темноты пройти в кишлак. Не все улицы заложены глиной. Да послужат мои знания вам к счастью. Есть свободные про-ходы. Надо поставить людей у источников в сае, тогда про­клятые останутся без воды. Они недолго продержатся, собаки, у них мало ружей, у них много раненых. Если б не Ревком Шакир Сами, пусть сгорел бы он молодым, кишлачники давно бы приползли к вашему высокопре­восходительству на животе... Надо повесить, расстре­лять Шакира Сами. Он самый опасный. Он большевик, его все слушают, ему повинуются. Надо послать чело­века, чтоб он убил его...

— Вы сами пойдёте и убьёте его.

— Я?! — ужасался бай, и всё лицо его дрожало, как студень... — Я... я... я не могу... я ходжа… я пото­мок пророка... Нет, я не могу, я ходжа, я благород-ный человек.

После одной из поездок в бекский город Гиссар бай вернулся ходжой в белой чалме с кончиком, заправленным в складки на макушке. Как всегда он пригла­сил почетных стариков и, рисуясь, сообщил: «Да будет вам известно — только мы, потомки пророка, носящие чалму угодного аллаху цвета — белого, чистого, как помышления пророка, да будет имя его священно, всегда можем судить и разъяснять. Я хочу прочитать вам дех­канскую рисоля, устав земледельцев, которую соблаго­волил вручить мне сам настоятель соборной мечети города Гиссара». Развернув бумажку и прочитав уста­новленную «бисмилля», он начал: «О трудолюбивым, щедрым и правдивым да будет каждый, кто приклады­вает руки свои к полю, огороду и саду с чистой душой, пусть он вскапывает землю на пользу эмира, бека и помещика... С молитвой аллаха надлежит земледельцу браться за рукоятку плуга, с молитвой о пашне, ибо труд земледельца происходит от слова самого аллаха, а первый плуг смастерил по его божественному пове­лению сам архангел Гавриил из корня дерева туи, что растёт только в райских садах Ирама. «На, — сказал архангел, — живи же трудом правой руки в поте лица. А чтобы сделать труд дехканина легче, Гавриил сам лично взялся за плуг и провёл первые борозды на зем­ле. И так вспахал Адам с помощью ангелов поле, засеял его и стал первым дехканином. Вот почему возделыва­ние земли есть лучшее и священное ремесло человека, но кто занимается земледелием, тот плодами земли кор­мит благородных властителей мира, людей достойных и уважаемых, людей власти и богатства, наших казиев и улемов, ишанов и мударисов».

— Земледелие, — добавил Тишабай ходжа, — кормит богатых и сильных, больших и малых. Но только тот дехканин заслужит уважения господня и сможет рас­считывать попасть прямым путем в рай, который в своих трудах и делах не забывает выделить «худой» — жертву... в пользу нашу, потомка пророка, в виде части урожая, в размере одной десятой. Платящий получит после кончины такую награду, какой удостаивается павший смертью в войне с неверными или построивший тысячу мечетей, или медресе, или одевший тысячу ни­щих и неумытых каляндаров.