Набат
Шрифт:
Идет выпуск за выпуском чугуна из вагранки. Ряд за рядом дымятся опоки, в которых тлеет земля, кисловатым, горячим туманом застилая цех.
Чугунные низкорослые ангелы будут охранять вековечный покой именитейших мертвецов — купцов разных гильдий и чиновников разных классов, — всех, чья смерть дала возможность заводчику Фоме Дятлову получить заказ на увековечивание памяти об их долгой или кратковременной жизни.
Не удостоился этого только акцизный чиновник Расстегин, но был сам виноват: не поторопился с заказом и не дождался,
В тот день на заводе была первая пробная плавка. Сам литейный мастер Шестов формовал небольшой, без особых узоров крест и сам заливал чугун. Утром Дятлов пришел посмотреть и остался доволен работой. Крест как крест, ни к чему придраться нельзя. Высветлили его наждаком, покрасили светлой голубенькой краской, — закрасовался, заиграл сразу крест.
— И по колеру и по рисунку — для девицы весьма подходит, — сказал мастер Шестов.
— В самый раз для девицы, — согласился Дятлов. — У исправника дочь в чахотке. Не нынче завтра помрет. Может, ей и предназначим его.
Но в тот же день Дятлов узнал о внезапной кончине Расстегина. Вспомнил свою встречу с ним у могилы отца и свое обещание — первый же крест изготовить акцизному. Ведь его тогда словно сам бог подослал! И, хотя с заказом на памятник акцизный сплошал, Дятлов все же считал своим долгом данное ему слово сдержать, чтобы совесть была чиста. Так этот «девичий» крест и водрузили на могилу Расстегина. И — бесплатно.
В первый же месяц в заводскую контору поступило много заказов, и Дятлов видел явный успех своего дела.
Но на втором месяце работы завода произошло непредвиденное: заказы вдруг прекратились. Словно иссякла людская любовь к своим ближним, отошедшим в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания. Выходило так, что из многих тысяч людей, живущих в уезде и в губернии, нашлось лишь около сотни таких, которым дорога была память о родичах, а остальным это все — трын-трава. Голодающим и нищим, конечно, не до крестов, лишь бы день как-нибудь перебиться. Но и люди с достатками, свои же господа горожане не проявляли особого рвения позаботиться о родословных могилах. Будто в их семьях никогда покойников не было.
Почти каждый день разносится над городом унылый перезвон церковных колоколов — кого-нибудь из горожан да хоронят. А сколько их безо всякого звона отправляется на тот свет! Но свежие могилы остаются или вовсе бескрестными, или с торчащими над ними грубо сколоченными деревянными крестами. Будто невдомек никому, что Дятлов завод пустил. Третьего дня хоронили умершую наконец чахоточную дочь исправника, и уж никак не ожидал Фома Кузьмич, что исправник вместо узорчатого, словно бы кружевного чугунного крестика, выкрашенного в голубой девичий цвет, поставит своей дочке неуклюжий дубовый крестище, который под стать только какому-нибудь неотесанному мужику, а вовсе не благородной девице.
Вот уже сколько дней нет новых заказов. И на кладбище, где у самых ворот открыта специальная лавка со всеми образцами заводских изделий, торговля не бойко идет. Это начинало Дятлова беспокоить. Думал, надеялся, что костлявая, безносая и безглазая гостья, которая нет-нет да и забредет к кому-нибудь в дом со своей косой, будет верной помощницей, правой рукой у заводчика, а она свое дело делает, но не хочет быть ни приказчицей, ни компаньонкой Дятлова.
«Черт те что получается... — тревожно раздумывал он. — Денег сколько вперед роздал... крестов наготовил... Что ни день — то полсотня их, а разбирают — пяток... Хуже нет, когда товар зря залеживается... Когда же барыши начнут поступать?..»
Он сидел в своем кабинете, расхлестанном под дуб маляром Агутиным, и просматривал листы с записями выданных рабочим денег. Крестиками помечал фамилии тех, за кем накопилось уже по два рубля. Все больше и больше появлялось этих крестиков, напоминавших Дятлову о кладбищах, и он перечитывал имена должников, как на заупокойной панихиде. Словно окаймленные дерном могилы, зеленым карандашом были обведены имена тех рабочих, долг которых подвигался уже к трем рублям. Щелкал костяшками счет, складывал копейки в рубли, рубли — в десятки, в сотни и задумывался, покусывая выцветший ус.
На заводе начинался обеденный перерыв. В этот час Дятлов принимал просителей, и они не замедлили явиться. Нужды много у каждого.
— К вашей милости, Фома Кузьмич... Попросить хотел... Рублевку, Фома Кузьмич, ежель можно...
— Пьянствовать?
— Какое там!.. И в уме не держу. До того нешто... Обносился, как есть... Хоть лаптишки новые справить да из нательного что-нибудь...
— Чей будешь?
— Карпельский, Фома Кузьмич.
— Как зовут, спрашиваю?.. Оболдуй!..
— А зовут — Нечуев Гаврила. Завальщик я.
— Ты? — обратился Дятлов к другому.
— Прохор Тишин, обрубщик...
— Тоже деньги понадобились?
— Тоже, Фома Кузьмич...
Дятлов сверился по спискам: за Нечуевым долг в полтора рубля, за Тишиным — рубль.
— Отработать старое надо, а тогда уже снова вперед просить.
— В деревне, Фома Кузьмич, сестра померла, — уныло проговорил Нечуев. — Думалось, хоть полтинником семейству помочь, а никак не выходит. Никак... — беспомощно развел он руками.
— Померла? — переспросил Дятлов.
— Так точно, Фома Кузьмич... А летось — отец... Бабка тоже... Ну, она свое отжила. А отец в силе был...
— В Карпелях их схоронили?
— В Карпелях, известно.
— Так-так... — побарабанил Дятлов пальцами по столу, осененный внезапно пришедшей мыслью. — А ты, — обратился к Тишину, — кого схоронил?
— Мать. А отец в шахте помер. Завалило его... Дядя Игнат еще... Домой шел отсюда и не дошел... Наши, ракшинские, говорили...
Дятлов подумал немного и сказал: