Набат
Шрифт:
Михаил Матвеич Агутин переходил от столика к столику, по-свойски похлопывал сидевших по плечам, говорил:
— Рабочему человеку что надо?.. Я такое рассужденье держу: поесть ему надо, конечно... Никто против не говорит... Но и выпить также... Рабочему много не надо... Не такой он, рабочий-то...
— А какой? — спрашивали его.
— Рабочий-то?.. Я и говорю: не такой рабочий человек, чтобы как, скажем... Для рабочего человека трактир как для богомолки церковь... Надо душу свою отводить?.. Обязательно надо... Нет, ты погоди, дай я доскажу...
Пенилось по стаканам и кружкам пиво; до последней капли выливалась из косушек, бутылок и штофов водка.
— Вот око, утешеньице!
— Эхма... Пропадать, так навеселе чтоб... Все равно в капкане сидим. Как захочет, так хозяин и станет теперь мудровать, потому — все в долгу у него... Кресты навязал... Вот уж истинно — в душу, в крест...
— Цыть!.. Икона в углу, а ты такие слова...
— Не унывай, Гараська, — утешал кто-то друга-приятеля за другим столом. — Авось как-нибудь...
— Унывать?.. Ого-о-о!.. А когда ты видал, чтоб Гараська унылым был?.. Я вот только пью, пью, а напиться никак не могу. Вся беда в этом... Эй, малый! Волоки нам сюда еще штоф да воблинок на закуску.
Где четвертак пошел в ход, там и за полтинником дело не стало. А гармонь с «Разлуки» — на «Барыню». И ударившее в ноги веселье заставляет их ходить ходуном.
Барыня, барыня, Сударыня, барыня...— Дятлов... Дятлов — он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...
Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.
— И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи — по своим церквам... — подсказывал Дятлов.
Протопоп согласно кивал.
Глава десятая
НЕНАСТЬЕ
Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом — комнату на три окна и кухню — отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.
— Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, — пошучивали рабочие.
— Таракан — он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.
— Разбогатеешь, молчи!
— Взаймы тогда дать не забудь.
Вдоль стен были нары, посреди комнаты — длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней — осколок засиженного мухами зеркала.
Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.
С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.
Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, — здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.
С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих — Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, — и тоже поселились в этой артели.
Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:
— А я третий год своей бабы не вижу.
— Чего ж к себе не выпишешь?
— Куда ее выпишешь? Нынче — здесь, завтра — не знаешь где. Сам — как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал — посылал деньги. Теперь здесь начну — тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.
— И дети есть?
— Дочка. Была двух годочков тогда.
...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, — за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.
— Филька, вставай!..
— Антон!.. Дядь Антон!.. — торопливо будят спящих проснувшиеся. — Половину пятого прогудело.
И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.
Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.
Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал: