Набат
Шрифт:
— Мало ли лохматых да рыжих! Фамилии называй.
— Не могу знать, потому как не ознакомившись с ними... День лишь всего.
— Смотри, Квашнин, — погрозил ему Лисогонов. — Хитрить тебе со мной не придется.
— Без всякой хитрости, господин Георгий Иваныч. Как на духу.
— Еще что можешь сказать?
Подумал-подумал Квашнин и развел руками:
— Будто больше и нечего.
И про молоток Прохора Тишина решил умолчать.
Взяв на всякий случай сопровождающими приказчика Минакова и сторожа, управляющий после обеденного перерыва вошел с ними в литейный цех.
— Выстраивай их.
Минаков приложил ко рту рупором руки и крикнул:
— Становись по проходу все. В одну линию становись! А десятники — все сюда.
Рабочие встали в ряд, и управляющий приказал:
— Кто вчера с мастером безобразие учинил — шаг вперед.
Никто с места не сдвинулся.
— Нет таких, значит? Ну, хорошо... Отсчитывай, Минаков.
Каждого десятого рабочего Минаков вывел из общего ряда, и управляющий заявил, что эти люди будут рассчитаны. Среди них оказался Тимофей Воскобойников.
— Этого оставь. Любым другим замени.
— Да нет уж, господин управляющий, коли я под десятку попал, так пускай под расчет пойду тоже, — сказал Воскобойников.
— Ты в ночь тут не оставался, значит, к безобразию не причастный, — пояснил ему Лисогонов.
— И они не причастны, — указал Воскобойников на отобранных Минаковым рабочих. — И вообще во всем этом деле виновных, кроме самого мастера, нет никого.
— Что же он — сам в куль залез и на тачке себя вывозил? — скривил Лисогонов губы.
— Именно, сам, — не моргнув глазом, ответил Воскобойников. — Всей повадкой своей докатился до свалки.
Управляющий промолчал, переписал отобранных и, уходя, пригрозил:
— Вы еще попомните этот день. И ты, Воскобойников, — тоже.
Но когда Лисогонов показал список Дятлову, тот долго раздумывал. В списке оказались формовщики, которых сразу заменить было некем. А такого, как Воскобойников, и вовсе не скоро найдешь.
— Вот что, Егор... — поскреб Дятлов лоб ногтем. — Придется это дело на так свести. Мастер все равно не воротится, а умелых людей прогнать — двойной урон нанести.
Никого из рабочих не рассчитали, и каждый из них считал, что в этом большая заслуга Тимофея Воскобойникова. Не побоялся человек слово сказать и расчета не испугался.
— Молодец, Тимофей, и спасибо за это тебе!
Глава восемнадцатая
НИ СОН, НИ ЯВЬ
Еще за неделю до ночного происшествия с мастером управляющий позвал к себе в контору шишельника Самосеева. Поставил посреди комнаты, сам отошел в сторону, велел ему поворачиваться и спиной и боками, распушить бороду, поглубже нахлобучить картуз.
— Борода еще длинней может вырасти? — спросил управляющий.
— От ухода зависит, Георгий Иваныч. Опять же и от кормежки. Как ежели чему-нибудь сладкому либо жирному по ней потекчи, так и она, попитавшись, в рост кинется, а на сухую пору не токмо что борода, а и простая трава сечется да жухнет.
— Ну-ка, сядь на стул.
— Не смею, Георгий Иваныч... — смутился Самосеев.
— Садись, говорю, — подставил управляющий стул. — Плотней садись, к спинке... Вот так. Выпяти вперед руки и сожми в кулаки... Так... Поддевка хорошая есть?
— Никак нет. Зипунишко только вот этот.
«Если он принарядится да морду наест — первейшим кучером в городе станет. «Чей это бородач?» — «Лисогоновский». Так и будут все говорить».
В конюшне стоял дятловский гнедой мерин. Кличка мерина — Вихрь — говорила сама за себя.
Во сне никогда не снилась Спиридону Самосееву жизнь, наступившая вдруг у него. Из битком набитой комнаты, где у него было место в сыром углу, он переселился в брагинскую времянку. Новая кучерская поддевка с гарусным красным кушаком; шапка с лисьей меховой оторочкой; сапоги со скрипом; плисовая безрукавка и шаровары; синяя, зеленая и красная рубахи-косоворотки, кожаные голицы и даже гребень, чтобы бороду каждодневно расчесывать, — все, как в сказке, в один день появилось у него. А ко всему этому — что самое удивительное — никогда и никем из нанимаемых работников не слыханный хозяйский приказ: наедаться не только до полной сытости, а переступая через нее. Сало с салом есть и салом закусывать.
— Я, — сказал Георгий Иванович, — хочу тебя поскорей как хорошего борова откормить. Чтобы шея — во! Морда — во! И лоснилась бы обязательно. За бородой следи хорошенько.
Вот когда к бедолаге Спиридону настоящая жизнь подошла. Раздобрел Спиридон. Теперь ветчины или сала шматок возьмет — и хоть с утра до ночи разъезжай, брюхо не подведет.
Как-то Георгий Иванович ждал-ждал, когда же кучер лошадь подаст. Вышел на крыльцо, крикнул:
— Спиридон!
Никто не отозвался. Рассердившись, рванул дверь времянки — там никого не было. Пошел на конюшню, а навстречу ему, согнувшись и поддерживая руками живот, охая и дрожа, едва брел кучер.
— Батюшка, Георгий Иваныч... Помираю... Животом помираю...
Посмотрел на него Лисогонов и удивился: глаза у кучера в черных провалинах, нос заострился, весь он сразу осунулся и похудел; казалось, даже и борода поредела и стала короче.
— Ну, брат, за это я пошлю тебя к чертовой матери, — возмутившись, заявил Лисогонов. — Не для того принимал... Свинью для него зарезал, а он мне... Именно, что свинью ты мне подложил. Возиться с тобой, дохлым, резону мне нет.
— Оклемаюсь я, Георгий Иваныч, батюшка... Помилосердствуй ты надо мной... Ой, ой... Опять бежать надо... — повернул Самосеев обратно, откуда шел.
Лисогонов плюнул ему вслед и крикнул:
— Нынче же вон отсюда!.. Да смотри у меня... Все вещи чтоб целы были. Я ведь помню все, что давал... К обеду чтоб духу не было!
На завод управляющему пришлось отправляться пешком. Запрячь лошадь и править ею он не умел, а к тому же у нее кличка такая — Вихрь. Только одну неделю поездил с кучером.
Сон снился, сон... В диковинном недельном сне, а не в яви все было. И опять Спиридон Самосеев в зипуне, в пестрядинных старых портках, в лаптях и в облезлой шапчонке. Хорошо, что не поднялась рука всю эту старь и рвань в печку сунуть, а думка такая была. Вовсе бы нагишом остался.