Набат
Шрифт:
Глянулось Алексею хорошо, и он стал подручным у маляра.
— Погоди, мы с тобой скоро голубей гонять станем, — как мальчишку, прельщал его Агутин. — У Федьки Загляда — ух! Сибирский глаз! Турманы хороши. Огнецветные. Парочкой у него разживемся, да еще и других вертунков заведем.
Узнала мать, что ее Алешенька ходит работать с маляром, — ахнула. Для того ли учили его? Варе тоже неприятно было знать, что брат дошел до такой жизни, но не упрекала его. А мать при встречах и стыдила и увещевала по-хорошему. Уговаривала помириться с Георгием Ивановичем
А брагинские соседи так рассудили:
— Хоть и говорится, ученье — свет, ан наука тоже голову затемняет. Вон он, доучился, — ходит купоросить да шпаклевать.
Спрашивали Лисогонова:
— Как шурин-то поживает?
Георгий Иванович в ответ безнадежно махал рукой:
— Не спрашивайте... Наделил бог родственничком... Отца в могилу загнал, теперь и мать туда же толкает... Неужто я, при моем возвышенном положении, не мог бы его устроить как надо?.. Не желает он, видите ли. Шаромыжничать больше нравится.
— Сказывают, что малярничает.
— Забулдыгу себе нашел, чтобы вместе пьянствовать. А мы должны за него перед полицией отвечать. Это ли не позор?! А черт его знает, что у него на уме. Может, завтра обворует кого, а не то и зарежет. Либо сопьется, либо в разбой ударится, иного пути ему нет. Опрохвостился полностью.
— Да уж если связался с Агутиным-маляром, то, похоже, дальше катиться некуда. Вот тебе и студент!
Агутин познакомил Алексея с помощником начальника станции Симбирцевым, и, придя к нему в гости, маляр со своим подручным засиделись до поздней ночи.
Говорится, чтобы человека узнать, надо пуд соли с ним съесть. Так, да не так. Агутин с большим интересом наблюдал, как с первых же слов сходились люди на большую дружбу.
Федору Павловичу Симбирцеву было сорок пять лет. Сухощавый, с посмеивающимися глазами, легкий и быстрый в движениях, он и выглядел и чувствовал себя значительно моложе своего возраста. Ни седины в волосах, ни морщин на гладко выбритом, почти всегда улыбающемся лице. Казалось, что жизненные тревоги обходили его стороной. На самом же деле неприятностей хватало и на его долю, но в каждом случае Симбирцев говорил, что это еще не самое худшее. В свое время его исключили из гимназии за неуместный и дерзкий спор с законоучителем о сотворении мира.
Выгнали со службы за пристрастие к чтению недозволенных книг, которые не только сам он читал, но и давал своим сослуживцам.
Пробыл больше года в тюрьме и три года в ссылке за участие в крестьянских волнениях.
— Это еще ничего, — говорил он тогда. — Могли бы каторгу дать.
Он и на каторге сказал бы, что это еще не самое худшее, — могли бы повесить. И, лишь стоя у виселицы, наверное, сделал бы вывод, что это уж действительно худо.
— Ну-с, народничаем, молодой человек? — сразу же спросил он Брагина, едва успевшего раздеться в тесной прихожей.
— Боюсь, обману ваши ожидания, — ответил Алексей.
— То есть?
— То и есть, что не то.
— А точнее?
— Если скажу, что марксист, продолжим дальше знакомство или ограничимся этой встречей в прихожей? — с настороженностью спросил Алексей.
Симбирцев распахнул дверь в комнату и громко сказал:
— Вера, встречай гостя и накрывай стол. Сегодня праздник у нас.
Вошла жена Симбирцева, интересная женщина с легкой сединой в волосах. Улыбнулась, и от уголков ее губ разбежались морщинки.
— Здравствуйте, — подала она Брагину руку, как давнему знакомому, обрадованная его приходом.
— Теперь, Вера, налетим на Касьянова, — куда пух, куда перья, — потирая руки, говорил Симбирцев и, перехватив вопросительный взгляд Брагина, пояснил: — Телеграфист у нас. Неисправимый народник. Сколотил вокруг себя группу и сбивает людей с настоящей дороги. Поможете нам расправиться с ним.
Агутин был доволен, что приведенный им гость понравился хозяевам. Так встречают только близкого, своего человека, интересуясь всем, о чем он говорит.
Пили чай, и Алексей делился столичными новостями. Рассказать ему было что. В Петербурге посещал собрания подпольных кружков, слышал споры марксистов с народниками, встречался с рабочими Выборгской стороны, принимавшими участие в стачках, и помогал сам распространять листовки, призывавшие выборжцев к организованной борьбе.
Симбирцевы особенно интересовались спорами марксистов с народниками, а Агутин сидел и удивлялся: почему они радуются, что их же товарищей по тайным революционным делам Алексей костит на все корки.
— Нет, Алешка, тут что-то не так, — неодобрительно заметил он. — По самому слову сужу, что ежель они народники, то, значит, стоят за народ. А ты их поносишь немилосердно. Гоже ли так?
— Гоже, Матвеич, — ответил Симбирцев. — В народе разные люди есть. Бедняки и богачи все вместе — народ. А за общей широкой спиной народа и Дятлов будет неразличим.
— Так ведь не за богатеев они, а, должно, за неимущий народ, — снова заметил Агутин.
— Рабочих ни во что они ставят, а всю силу видят лишь в мужиках.
— А мужики, что же, не сила?.. Мужиков-то побольше, чем городских.
— Мужик мужику рознь. Один — богач, а другой — в батраках у него. И в один кулак эту силу не соберешь. Каждый мужик о себе самом больше думает, чем о других.
После этого вечера сложившаяся десятками лет жизнь Агутина круто повернула с проторенной дороги на новый неведомый путь. Смотрел он на Алексея и думал: молодой парень, и впереди у него неоглядная жизнь. Гимназию кончил, на доктора стал учиться. Ну, ладно, не вышло. Произошла осечка по молодости, вернулся сюда. Мог бы человек и тут безбедно прожить. Дом имеется, и Алексей полновластный хозяин его. С той же отцовской бахчи всегда свою копейку может иметь, если даже никуда служить не поступит. Женись да плоди детей себе на утеху. Нет, не нужно ему этого ничего.