Набатное утро
Шрифт:
Невский герой отъехал из Новгорода, провожаемый всеобщим недоумением: уж коль он неугоден боярской господе, то кто тогда?..
Часть вторая
Юность Ярославича
Отчий край
Когда Александр Ярославич двигался к стольному Владимиру, пора чернотропа миновала. По косогорам сделалось пестро, клочковато; снежные бляхи испятнали траву. В березняках почва была устлана словно соломенными половиками — столь густо и ярко лежал палый лист.
Во Владимире пробыли недолго. Город еще не оправился от недавнего татарского приступа: все было черным. Нет у войны иного цвета, кроме кромешного. Слепнут краски...
Ныне городские ворота, что ведут с востока — Серебряные, и западные с дорогой на Переяславль — Золотые, и даже боковые к речке Лыбедь — Медные, были поставлены вновь. Но кое-как, без былого великолепия. Смотреть на это щемило сердце.
— Ну, будь здрав, Невский воитель! — приветствовал великий князь сына. Ревнивая нотка прорвалась было в голосе, но тотчас и спала. — Славно, славно поработал мечом. Русь тебя похвалит. Но и впредь врагам благой разум не в обычай. Обещай мне, что не оставишь заходных рубежей, будешь стоять твердо, как некогда богатыри на заставах. Не соблазнишься другой славой. Обещаешь?
— Как ты велишь, — отозвался Александр Ярославич, не взяв в толк, к чему тот клонит.
Александр гордился перед отцом недавней битвой. Он покинул Новгород в сердцах, а словно вез его за собою — так часто думал. И словечки новгородские любил вворачивать, и костяным гребнем волосы не разбирал на пробор, а начесывал на лоб, обрезал коротко, по-новгородски.
Старый князь разложил между собою и сыном шахматную доску. Расставляя фигуры, произнес в поучение:
— Умей, сыне, двигать человеками, аки деревянных болванчиков на тавлее. Державцу не надобно ни жалости, ни обиды, но на все расчет. Непокорство мелкое отметай, вперед зри ясно. Наш род держал Новгород честно и грозно, так оно и будет. Попросят князя, пошлю им Ондрея. Не по первому их зову ты к ним воротишься, чтоб не мыслили впредь руки тебе связывать. Пока ступай в Переяславль, обихаживай свою вотчину. Там от ордынцев одни головни...
Перед дорогой Александр Ярославич хотел распрощаться с Онфимом, отпустив того в Витебск.
— В Переяславле житье будет скудное, — сказал со вздохом.
— Лучше мне надевать лапти в дому твоем, чем сафьяновый сапог вдали от тебя! — отмолвил Онфим с обидой и преданностью.
Князю стало жаль отлучать его от себя.
Выехали из Владимира под смирным снегопадом. Позже замела косая метель, а в полдень и вовсе завьюжило, стало подбрасывать снег горстями, завивать воронкой. Последний дневной час истекал, и морозный туман вместе с сумерками повивал землю, когда Александр Ярославич приказал ладить ночлег. Онфим приметил разницу: купеческие обозы останавливались засветло, выбирали место придирчиво. Ратники спали где придется, шалашей не ставили, дерева для костров рубили, не заходя в гущину: береглись не сами — берегли коней от волков.
У Онфима конек был крутобокий, с горбатой мордой, по кличке Нецветай, половецких кровей. Ходил под седлом резво, но любил забегать вперед, и Онфиму стоило труда не обгонять князя. Узды Нецветай слушался, хотя привязывать себя не давал; мотал головой, пока не распутается. На привалах Онфиму доставалось с ним мороки более, чем с княжеской кобылой. Та была с точеными ногами, выгнутой шеей. Горяча, но добра, и вынослива в длинных переходах.
Двигалась Александрова дружина налегке, везли с собой только ячмень в тороках да воинский снаряд, съестного обоза не брали. Леса изобиловали дичью: рылись под дубами вепри, непугливо бродили лоси и зубры. Дорогу перебегали горнострелковый. Когда останавливались для охоты, рожки ловчих подавали друг другу звонкие зовы: «Вперед! Равняйся! Всем сбор!»
За многими заботами Онфиму некогда было погоревать, что судьба все дальше уводит его от Ижорянской девы. По ночам он видел во сне, как бродит с нею в зарослях черемухи. Олка наклоняется, срывает то один, то другой стебель: «Трава хановник, видом смугла, растет подле реки. Бодрит память... Трава цветом воронь приносит забвение...» — и будто бы очень важно для них собирать эти волшебные травы...
День уплывал за днем. Леса оттеснялись к оврагам; под снегом дремали пахотные угодья. Из-за веселых переяславских горок вставали верхушками инистые березы — как белые дымы. Переяславль открылся на вечерней заре. Лежал в тумане, будто на дне озера.
Александр Ярославич придержал коня. Все отступило вдруг прочь. Мнилось, только сейчас возник он на этой земле и не знает ничего иного. Память обратилась вспять. На всем свете не сыскать роднее, чем этот городок в долине Трубежа! Мелкое у берега Клещино озеро уходит в темную глубину своим песчаным дном, как в воронку. В тихую погоду от воды тянет болотцем, но при ветре озерное дыхание свежо и резко. Помнит Александр Ярославич наперечет все ручьи и речки, бегущие к озеру: на юге — Веськовка и Гремячка, на западе — Куротня, Сосенка и Симанец, на севере — Дедовик, Кухмарь, на востоке — Слуда Малая, Слуда Большая и Галев поток. А вытекает одна Векса. За ней соляной холм и солеварни. К Вексе напрямик через Клещино озеро лежит санный путь. Многие названия мерянские, идут издревле. Но главную переяславскую реку нарек Трубежом сам прадед Юрий Долгорукий в память о Киеве.
Он стал первым Ростово-Суздальским князем; обживал Залесскую Русь. Крепость в устье Трубежа — оборона с запада черноземному суздальскому ополью — названа была им Переяславль Новый тому сто двадцать пять лет назад. Словцо «новый» стало уже отпадать. Переяславль стоял удобно: на кратчайшем пути между средней Волгой и ее верховьем — через Оку, Клязьму, Нерль Клязьминскую, Трубеж, Клещино озеро, реку Вексу, Сомино озеро и Нерль Волжскую: «путь от булгар в Новгород». В старину возили от булгар белый тесаный камень: Юрий Долгорукий любил ставить из него палаты и храмы. Переяславский Спас со свинцовой крышей, мощным барабаном и шлемовидным куполом дал образец всем будущим владимирским церквам. Каждая из них была наряднее, затейливее другой. Пока дядя Святослав Всеволодич не возвел у себя в Юрьеве-Польском и вовсе чудо: сплошь покрытый резьбою собор Георгия Победоносца, покровителя Руси, соименника Юрию Долгорукому (Юрий и Георгий произносились одинаково — Гьюрги).
Чтобы надежнее прикрыть богатое хлебное ополье с востока, сын Долгорукого Андрей Боголюбский перенес столицу в крепость Владимир-Залесский. После его гибели братья разделили было княжество пополам, но вскоре Всеволод собрал его под свою руку. Переяславль отныне становился вотчиной старшего сына великого князя.
Русь вобрала в себя уже более двадцати неславянских народов. От немцев ее заслоняли земли подвластной Ижоры, от Швеции и Норвегии (на Руси норвежцы прозывались мурманами) — земли еми, карелы. От набегов Волжской Булгарии — леса и степи черемисов, мордвы, буртасов. Великое княжество обустраивалось, обещая близкий расцвет. Владимирцы известны были как знатные древоделы, плотники; суздальцы славились художествами в ремеслах; переяславцы жили водою: ряпушка — переяславская сельдь, искусно копченная ими на ольховом дыму, украшала княжеские и боярские столы. А ростовские лодейные мастера лучше других выжигали у спиленных дубов и лип сердцевину, либо ловко делали трещину на живом стволе, расширяя ее из года в год для лодок-однодеревок.
Переяславль тесно оброс слободами и посадами. Вокруг валов жили ткачи-хамовники, что поставляли князю небеленый холст, и ткачи-кадаши, выработчики тонких бельевых полотен, шатровые мастера-бараши, квасовары, пивовары, шорники, кузнецы, садовники, хлебопеки. Посадские занимались сбиванием масла, медоварением, плетением лаптей, вялением мяса и копчением рыбы.
Дворцовые рыболовли селились по Трубежу, напротив городской стены. На жердях, воткнутых в береговую почву, сушились сети. Колыхались челны, привязанные к ивам.