Набатное утро
Шрифт:
Они приехали в Новгород в декабре 1228 года. Но Ярослав Всеволодич уже через две недели рассорился с Псковом, который заключил за его спиной отдельный договор с Ригой. Новгород взял сторону псковичей и потребовал, чтобы переяславская рать отошла восвояси. В гневе и досаде Ярослав покинул город, оставив сыновей-наместников на руках боярина-воспитателя Федора Даниловича и дядьки именем Яким.
Яким был человек добрый. Он часто и шумно сердился, но в его обидах было что-то детское: они вспыхивали и погасали внезапно. Мальчики, дразня его, в то же время жалели и потому знали меру проказам.
Зато главный наставник боярин Федор
Но много позднее, когда после внезапной кончины брата Александр остался в Новгороде один, добрый дядька Яким попросился у князя-отца обратно в Переяславль на собственную усадьбу и расстался с питомцем как-то незаметно, торопливо приложившись к плечику. А строгий боярин и далее находился при Александре, уже не как наставник, а как советчик, и не по приказу, а из чувства долга и приязни.
Суровое воспитание второго Ярославича ничем бы не отличалось от воспитания его отца, если бы не проходило в таком ни с чем не сравнимом государственном образовании, каким был Великий Новгород, вмещавший в себя многие крайности. Жизнеспособность города заключалась в том, что хоть на вече кипели раздоры и страсти, но перед остальным миром он выступал монолитно.
Не всегда упомнят, когда вдалбливаются азы, буки, веди, глаголы, — просто ребенок начинает читать. Так и в характере Александра незаметно образовалась смесь суздальской рассудительности с новгородским лукавством, с умением быстро проникнуть в суть момента.
Тоска по Переяславлю, приезды отца, редкие свидания с матерью навсегда остались в памяти яркими пятнами. Двигаясь верхом бок о бок с отцом по мощенным дубовыми плахами улицам — их сопровождал особый щелкающий цокот, будто кололи орехи, — Александр ощущал блаженство и пылкую готовность разделить отцовы труды, подставить свое плечо под его заботы.
Однако, немного подросши, он не мог уже не видеть, что крутой нрав Ярослава отталкивает горожан. Бойкое население лишь глумилось, когда княжеские стражники, остервенясь, искали на дне купеческих лодий припрятанный янтарь и горностаев. Новгородичи привыкли к беспошлинным товарам.
Новгород был во всем отличен от Переяславля. Не князь, а вече, скликаемое бирючами, утверждало здесь налоги, объявляло войну или мир. На помост — иначе, степень, — важно всходили вятшие люди, посадник, тысяцкий, сотские, кончанские старосты и налагали на грамоту восемь печатей. Вечевой дьяк прятал ее в особый ларь.
Бывало, что собирались два вече — на Ярославовом дворище и у собора святой Софии. Приняв разные решения, сходились на мосту через Волхов, дрались на кулачках, устанавливая правоту.
Владения Новгорода, его «пятины», протянулись на недели пути, надежнее чем копьями, охраняемые болотами и лесами. Но прожить без князя, без сильных полков город не мог: ни оборониться, ни прокормиться. Купцы, что вели торг с Владимиром, тянули за суздальских князей; другим выгоднее было держаться за Смоленск и Чернигов.
Еще на подъезде к Новгороду маленькому Александру явственно почуялся едкий дым от смоления многих лодий на Волховском вымоле. Новгород соединял Варяжское море с холмами Валдая, где близко сходились истоки Волги, Днепра и Западной Двины. Ветрила несли новгородские корабли в Колывань (Таллин) с каменными башнями на горе, к пристаням немецкого города Любека, пивные таверны которого теснились у самой воды, к крутому острову Готланд с косяками тюленей, спящих на прибрежных валунах.
Десять лет изо дня в день была перед глазами Александра жизнь реки: Волхов не оставался праздным даже осенней ночью. В густой тьме проплывали парусные лодьи и рыбацкие челны на веслах, освещаемые смоляными факелами. Шаткие огни перепрыгивали с волны на волну. Радостно знобящий, фантастический вид!
Прежние хозяева не успевали обжить стен в княжеских палатах на Городище: то в молодечных горницах свистел ветер в щелях, то текла кровля. Теперь все обновилось; дворский пуще грома небесного боялся князя Ярослава! Но как ни содержался добротно и обильно княжеский дом, Александра невольно поражали роскошество и благолепие владычиных палат в кремле. Княжичей привозили туда еженедельно для наставлений. Блистали полы из наборного дерева, качались лампады на золотых цепках; окна были широки, а слюда в них чище воды.
В этих палатах недавно водворился хозяином архиепископ Спиридон. Он обживал их, едва сдерживая прыть бодрой походки, хлопоча и усердствуя. То, что именно его имя вынулось по жребию, никого не обмануло: за него стоял посадник.
К молодым Ярославичам Спиридон благоволил.
— Учитесь, отроки, припадайте к книгам, как пчелы собирают сладость цветов, — приговаривал, вглядываясь оценивающе в обоих.
Но едва за ним затворялась дверь, как Федор передразнивал :
— Совокупляйте разум и сладость словесную, наполняйте ими душу, аки в меха воду морскую. Где он морскую воду-то выискал? Разве что Ильмень от распоротых кулей, что везут из сольниц Старой Руссы, солон станет?
Александр прыскал, но тотчас возражал: грешно скоморошничать, на владыке ангельский чин.
— Может, и ты в святые метишь? — гундосил Федор, и оба катались по ковру, хохоча, пока подоспевший дядька не разнимал их.
Часты были в их детстве звериные ловы. Народ сбегался поглазеть на выезд выжлятников со сворой гончих, ловчих с рогатинами, сокольников с кречетами, бившими с лету гоголей, зайцев и тетеревов.
В прибрежных зарослях заливались дрозды; плескался Волхов, синий на заре; вот-вот готовился вспыхнуть первый луч солнца, приподымаясь над гущей лесов. Рано разбуженные княжичи ежились от холодка, покачиваясь на высоких седлах. День перед ними едва приоткрывался. Братьям хотелось от избытка сил пришпорить, но они сызмала были обучены прежде думать о коне, блюсти его, не себя тешить. Шагом миновав прибрежный песок с илом, лишь на лесной просеке пускали лошадей вскачь. К середине дня оба с ног валились от усталости и голода. Дядька почти насильно оттаскивал их от костра, где на вертеле шипела оленятина для загонщиков.
— Сия пища для вас негожа, — возглашал.
— Почему так? — надувался обидой строптивец Федор.
— Летом олени поедают змей, по свидетельству византийца Сифа, и их мясо выделяет дурные соки.
— Федяня, — шептал с сомнением Александр, — чудно это. Взрежем олений потрох, посмотрим, есть там змеиная кожа аль нет?
— А что? — загорался старший. — Давай.
После пристойной трапезы в княжеском дворце дядька усаживал их на низкие стульцы, обитые сукном, читал вирши пиита Романа Сладкопевца: