Набатное утро

Обухова Лидия Алексеевна

А Княжий город надежно опоясывали высокие насыпные валы. Ров (по-местному «гробля») был укреплен щетью — вбитыми в дно кольями. Бревенчатые стены поднимались в три с лишком человеческих роста. В кремль вело трое ворот, над стеной высилось двенадцать башен; под Тайницкой выход к реке — на случай осады. Хотя кремль был обширен, вмещал собор у северной стены, ряд княжеских теремов и архиерейские палаты, сами улочки были тесны, изгибны, утыкались тупиками в вал. Деревянные церкви стояли впритык к жилецким избам.

Александр Ярославич оглядел Княжий город. Терема частью уцелели, а

частью обуглились. Раньше дверной нишей они соединялись с храмом Спаса: княжеская семья молилась на хорах. Сам храм воздвигнут был крепко: фундамент дикого камня, стены из двух рядов известковых плит, между ними валуны, залитые известью. Пламя пожара лишь полизало храм. Александр Ярославич вошел внутрь. Шаги его гулко прозвучали по желтым и зеленым плитам пола. Сверху из восьми узких окон струился сирый зимний свет. На площади на двух дубовых столбах висела медная доска — било. Ордынцы на нее не польстились — велика и тяжела, — лишь рубили топорами из озорства и злобы.

Александр Ярославич с кучкой ближних бояр объехал в санных возках окрестности. Снег был еще неглубок, кони не вязли, и полозья шли легко. По ледку обогнули озеро, взобрались на Грямучую гору, густо поросшую березами и липами. По другую сторону озера на крутом береговом уступе виден стал Клещин-городок, старая крепостца, заброшенная с той поры, как построили Переяславль. Чтобы отвадить слобожан от Клещина городка, за его оградой стали хоронить по приказу князя тех, кого сволакивали отовсюду после мора или побоища. Соседний холм с голой вершиной от языческих времен назывался Ярилиной плешью. Знакомые с детства места! На ближнем холме ютился деревянный монастырек во славу Никиты-воина — узенькие решетчатые оконца так близко к земле, что и травы дотянутся и сугробы заметут. Однако цел после Батыя! И купцы те не разорились, кто загодя перенес товары в его кладовые, поделившись с монахами за схорон.

Место князю понравилось. В лесу было шумно от сорочьего крику. В овраге шмыгали лисы, зажигая снег рыжими пятнами. Среди густых темнеющих елей светло сияли березовые стволы.

Сидя в монастырской трапезной за дубовым столом, угощаясь с мороза рыбной ушицей, князь внезапно сказал, что намерен возвести надежный приют семье, пока не отстроит Переяславль, поблизости, на Ярилиной плеши. Прибрежная мель при нужде вновь послужит защитой. Когда два года назад Батыева рать жгла и грабила Переяславль, из посада жители на плотах уплывали на середину озера: стрелы туда не доставали, вражьи челны по мелководью не шли.

— Ой, худое место, княже, — пробормотал игумен, — мерянский Синий камень торчит у воды, будто идол поганый...

— А я, отче, тверд в вере, — ответствовал Александр Ярославич. — В козни идола не верую. Примером своим наставлю и утвержу людей. Прости, но и монахов твоих одолжу на городовую повинность: валить лес, рыть ямы, избы рубить.

Игумен опустил веки. Но тотчас пересилил себя. Посмотрел на молодого князя с одобрением.

— Делай, как задумал, — возгласил. — Слукавишь в малом, оставишь зазор, ан в ту щель, невидную оком, просочится лихо. Русь, княже, хоромы преобширные. Державствовать ею нужно по совести.

Посреди переяславских развалин Александр

Ярославич должен был обнадежить людей. Уверить других, поверив самому, что зло поборимо. Храбрость и терпеливое мужество подразумевались у русичей сами собою. Он недоумевал, если кто-нибудь мешкал, тянул с ответом. Трус вызывал его брезгливость. Отступник — беспощадное бешенство. Главным воздействием личности князя на других была его убедительная простота. Что могло криво истолковаться у других, у него выглядело естественным, единственно возможным.

Все русские города пахли сейчас пожарищами — но уже и свежим тесом! На пролом городовой стены навешены новехонькие ворота; провалившаяся кровля снова поднялась с коньком на челе. Из ближних рощ везли ошкуренные бревна. Легкий березовый дым из печей был несхож с бедственным чадом. Русский люд обстраиваться горазд, знать бы, что беда отошла...

Ан нет! За плечом, как тать стоит. Повернув в южные княжества, рать Менгу-хана весною 1240 года приступом взяла Киев. На севере злокозненные орденские рыцари от поверженного изменой Пскова уже ощутимо теснили и Новгородскую землю, топтали ее пашни, угоняли скот, жгли деревни.

А Невский воитель строил Переяславль, уряжал бояр и смердов, следил, как возводили новые крепостные стены.

Умаявшись за день в седле по ухабистым дорогам, едва мог дождаться, чтобы Онфим стянул сапоги. Наградой в сновидениях являлся ему тот святошно-радостный город детства, где зима с ноября обряжалась в парчовый сарафан, к марту скаты крыш обрастали хрусталями, а апрельская травка, подобно дротику — прямая, неудержимая, пробивалась сквозь слой прелой листвы!

У начала

...Была та весна 1220 года искрометна, словно пушистыми веками взмахнула, приманила — да уже на других смотрит! С крыш, со дворов снеговая вода сошла бойко. Того шибче травяными иголками прошилась земля: было бело, было черно — стало зелено.

Второй сын Переяславского князя Ярослава и княгини Феодосьи Александр родился в мае. По народной примете — всю жизнь быть в маете. Но этим месяцем земля украшается!

Деревенские мальцы захолодавшими босыми ногами без устали рыщут по заливным лугам — болоньям, дергают щавель, лакомятся. Скотина ревет в хлеву, ждет выпаса. Кони ухватывают на ходу первые травинки. Весна-красна! Жданное время.

У князя Ярослава Феодосья Игоревна была третьей женой. Отец посадил его княжить в Переяславль-Южный десятилетним, сказав при этом, что и южная Русь есть его отечество (младенца Святослава в то же время снарядил в Новгород. Вот уж истинно: Всеволод Большое Гнездо играл сыновьями, аки фигурками на тавлее!). В одиннадцать лет отец женил Ярослава на маленькой половецкой хатуни, внучке хана Кончака — тогда это было ему на руку; степняки чтили родство и помогали русским свойственникам против князей-недругов. Половецкая девочка язык выучила без труда, но то, что мило сердцу, называла по-своему: ласточку — карлы-гаш, а молитву кончала непонятно: «тенгри аминь!» «Тенгри» по-половецки «небо». Верила, что, когда умрет, не в землю ляжет, а поднимется к ночным звездам...