Набатное утро
Шрифт:
...Передышка была недолгой. Получив с мимоезжим торговым гостем тайную грамоту из Каракорума, Александр Ярославич сверил оттиск печати, тяжко задумался. Буддийский монах не посылал ему вестей попусту. Предсказание сбылось: чтобы управлять расползающейся империей, Менгу слез с седла. Он больше не хочет довольствоваться неопределенной данью и подарками. Готовит «число» — общую перепись земель — и твердые налоги: тамгу, мыт, ям, по-плужное, мостовщину. Ждите на Руси богатура Улавчая!
Дань и ныне непомерно тяжка. Баскаки тянули по полгривны с сохи; даже на младенцев налагали дань, требуя бобровых и медвежьих шкур. Оскудела серебром и княжеская казна... Пока иго было жестко, но не придирчиво, князь не колебался: худой мир лучше ссоры! «Число» смутило его. Не потому, что сама идея «счисления людей» вызывала неприязнь на Руси как нечто дьявольское. Дело всей жизни Невского, его главная забота — не дать ордынцам проникнуть в Русь; успеть собрать ее воедино, чтобы города и отчины ощутили себя не вольницей, но частью державы — все это могло рухнуть, как недостроенный дом...
Крутая перемена судьбы не сразу укладывается в сознании народа. Не с первого удара входит в память жестокий урок. Шумливый Новгород, не испытавший в полной мере ни неволи, ни гнета, представлялся Александру Ярославичу наивным до ребячества, младшим среди жестоко умудренных судьбою. «Кулак на кулак, куда как просто! — думал он. — В самом слове «победа» много горечи: она приходит «по беде», после беды...»
Численников в Новгород он сопровождал сам. Баскаки ехали без охраны, полагаясь на княжеское слово. Храбрый воин Невский ставил в тупик упорной осмотрительностью. Он не раздражал понапрасну даже побежденных: не гнался за шведами и не удерживал силой дальних земель. Ни разу не позволил кичливых возгласов, «смеяния зубов» над Ордою, которыми упивался на вече его безрассудный сын Василий: мол, не хочу повиноваться отцу, везущему оковы и стыд для людей вольных!
Лишь с темнотою бурлящий Новгород ненадолго затихал. Над свинцовым шлемом Софии из мглистого неба розовым птенцом вылуплялась луна. Ночная стража сонно перекликалась: «Третий час ночи на Людином конце!», «Третий час на Плотническом!», «Славен Людин конец», «Славен Плотнический!» Кипение бунта возобновлялось со светом дня. Владыка Далмат грозил во всеуслышание: ни хитру, ни горазду суда божия не миновать! Господа держалась сплоченно: либо живот, либо смерть за Правду Новгородскую! Голытьба была скора на грабеж и расправу. Убит уже был и посадник Михаил Степанович, отпрыск древнего посаднического рода, и новый посадник Миша, некогда отличившийся в Невской битве.
Великий князь без полков, лишь с малой охраной, из последних сил заслонял татарских численников: их гибель могла навести только свирепую месть, может быть, конец Руси... Невский одиноко стоял на быстрине. Поток общего мнения двигался ему наперерез: он не мог потворствовать ни мечтам бояр, ни молениям смердов. Посадник из Ладоги напрасно увещевал новгородское вече: «В чем упорствуете? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете злата и серебра. Смиримся на время». Его речь заглушалась гудением колокола, слитным воплем толпы: «Смерть окаянным! К оружию!»
Лишь вызволив татарских баскаков из города невредимо, Александр Ярославич лишил княжения ослушника-сына, заключил его в поруб и велел казнить главных мятежников.
— Когда земля ходит ходуном, время ли разбирать, за что ухватиться? Разве могу одному Новгороду дать жить по его воле? Числа боитесь, число отвергаете? Нет у меня больше слов против вашей глупости. Ухожу.
Весть о том, что Александр Невский отказывается их защищать и покидает Рюриково городище, внезапно утишила бунтующий город. Князь воротился при всеобщем безмолвии, подобном тишине смерти...
Численники без препятствий переписали весь мужской люд старше десяти лет. Кто не мог платить — отнимали детей. Налогом обложили пруды и озера, кузнецов и каменщиков. Достаток во внимание не принимался, только души: богатым дань оказалась неожиданно легка, бедным невыносима. Спасаясь от нее, многие горемыки, подобно Третьяку, уходили в холопы, бесправили себя и свой род.
Единой лишь поблажки добился Александр Ярославич для Новгорода: баскак не оставался здесь на постоянное житье, дань они отвозили сами. «На князе греха нет», — признали новгородичи понуро. С тем и отъехал. Сначала в Суздаль, потом в столицу.
— Ты хороший брат, — сказал ему Андрей, когда вдвоем сидели за поздней трапезой. — Ты поступил со мною, как я едва ли поступил бы с тобой. Признаю и благодарю. Мешать тебе больше ни в чем не хочу. Но хороший ли ты князь для Руси? Спроси свою совесть. Русь стала ныне тиха, и ты ее сделал такою.
— Такая Русь сможет пережить лихолетье, как согнутое, но не порубленное дерево.
— Кривое дерево! — воскликнул Андрей скорее с горечью, чем с прежним пылом: поспешный Андрей и сам ныне напоминал надломленный сук.
— Человек ли, народ ли равно несут на себе рубцы жизни. Главное — выжить, — отозвался старший Ярославич.
Оба сокрушенно замолчали. На дворе стояла ночь, рябая от сполохов. Рябиновая — говорят про такие ночи в народе...
Александр Ярославич подъезжал ненастным днем к стольному Владимиру с отяжеленной душой. Ведь Брячиславна ждет добрых вестей о здравии сына Васеньки! А тот не только смещен, но и жестоко наказан отцом. Княжить в Новгород поедет теперь их второй сын Дмитрий.
Умея стискивать собственное сердце, Невский сожалел, что бросит камень в устоявшуюся гладь, нарушит княгинин сердечный уют. Постарев, она не перестала быть привлекательной: выражение черт смягчилось, сделалось ко всему благожелательным. Трудолюбие не давало остудиться теплоте души... Оттягивая встречу, великий князь все реже и реже понукал коня.
Вспаханная нива
Лето 1262 года было долгим и влажным. Когда ударили заморозки, густо повалил снег, деревья оставались зелеными, листья крепко держались на ветвях. «Не гоже, не к добру», — шептались люди.
В ту пору великий князь Александр Ярославич собрался в Орду. Зла было так много вокруг, реки огня текли так густо, что князь, которого уже десяток лет величали старым, вновь сел в седло. Не отсрочки платежам, не милость опальному брату, не себе выгод ехал он искать в многошумный кибиточный Сарай. Забота его была другая. Хотя не оставалось уже давнего, молодого ощущения, что все непременно кончится счастливо. Простоит ли Русь и далее островом? Останется сама собою?
Ладя ночлег в ямской избе, Онфим ворчал:
— Когда же придут времена, чтобы скинуть ярмо?
В избе было сорно. Сквозь оконце едва теплился головешкой лунный серп.
— Еще не нынче, — жестко ответил князь. И добавил с прежним жаром: — Ну как я соберу в согласье города, если братьям протягиваю руку, а нахожу пустоту? Да что! Сыновья, честно порожденные княгиней Брячиславной, и те врозь как волчата смотрят. А смежу глаза, волками станут.
— Что же тогда наши бранные труды, княже?! — вскричал Онфим с гневом и слезами. — Для кого они?