Набег
Шрифт:
Уже вечерело, когда Макасим вышел ненадолго из мастерской подышать прохладой после томительной духоты своей кузни. Было тихо. Изредка замычит корова, вскричит петух, сзывая на отдых кур. Бревно, весь день с грохотом бившее в ворота, замолкло. Половцы, отступив за вал, уже разжигали вечерние костры. Макасим поднял голову к спокойному темному небу и вдруг увидел, что высоко летит стая жар-птиц, распустив пышные огненные хвосты. И вдруг жар-птицы начали падать на площадь. Одна упала к ногам Макасима, и он увидел, что это стрела с привязанной к ней горящей куделью. Макасим затоптал огонь, но уже кругом раздавались крики: «Горим!»
Жилые
Макасим, с опаленной бородой и обожженными руками и ногами, вернулся к себе. Но тут ждало его новое горе.
Одна из стрел, влетев в окно горницы, подожгла солому на лежанке, и быть бы здесь пожару, но соседи вовремя успели погасить огонь. И все же все вещи в горнице были раскиданы и закопчены: Макасим увидел на полу дорогие свои шиферные формочки, разбитые вдребезги, сундучок на боку, с отскочившей крышкой, а прекрасную свою книгу он вовсе не мог найти.
Моргая красными веками, чтоб удержать мешавшие смотреть слезы, старик прибирал горницу и рассказывал помогавшим ему Тишке с Митькой, какая это была книга, как десять лет он работал за нее и как собрана была в ней вся человеческая мудрость, а теперь ее нету и не может он ее найти.
Но когда вспомнил Макасим прекрасный заглавный лист и всех мудрецов, изображенных на нем, то не смог он удержаться и, как ребенок, заплакал.
Поздно вечером пришел Василько попросить новых стрел — все, что было, в половцев выпустил, — и принес Макасиму его книгу, невредимую и обернутую в шелковый лоскут. С башни увидел, как загорается златокузня, и бросился к ней. Унести сундучок не хватило у него сил — видно, много там было меди, свинца и железа. Тогда он сбил крышку и унес книгу, потому что знал, как дорога она Макасиму.
— И наглотался же я дыму, дедушка! — сказал Василько. — О сю пору кашляю. — И намеренно закашлялся: «Кхе! Кхе!», чтобы развеселить старика.
А Макасим зашил книгу в кожаный кошель и на ремне повесил ее на шею под рубаху, чтобы никогда с нею не расставаться.
…Весь этот день Завидка провел во рву, прячась за трупами и стреляя, пока хватило стрел. Когда колчан опустел, он принялся подбирать стрелы, во множестве валявшиеся вокруг. Уже под вечер, нагнувшись за стрелой, он вдруг почувствовал, что земля поползла у него из-под рук и голова, отяжелев, к земле никнет. Тело тянуло лечь, и он лег, прильнув щекой к чьим-то ногам.
«Что со мной? — в страхе подумал он. — С чего я ослабел? И не болит ничего, только голова кружится…»
Вялыми руками он ощупал себя — раны нигде не было.
«Оголодал я. Когда же я ел? Вчера днем, когда к кузнечихе прибежали… нет, вечером — щи, когда уходил…» Тут он уже ни о чем не мог думать, только о щах. Но это были нехорошие мысли, от них мутило.
«Умру я», — подумал он. Но эта мысль была того хуже.
Вдруг огненные стрелы пронизали небо и высокая над валом изгородь отчетливо
«Пожар! В детинце горит!» И Завидка, вскочив, бросился к валу.
Как не бывало слабости, ноги сами несли его. Здесь не взобраться. У водяных ворот было ниже, но внутренний вал высок. Цепляясь за пучки травы, он пытался подняться на вал, но трава оставалась у него в руках, и он который раз скользил книзу. А меж тем трава уже не так отчетливо была видна, и не разглядеть было трещины на бревнах изгороди, и сама изгородь будто потускнела, едва заметно выступая на темно-синем небе. И все темнело и темнело, и стало совсем темно. И Завидка увидел, что уже ночь и пожару нет.
«Что со мной? Что со мной? Чудится мне, что ли? И в глазах темно. А может быть, я уже умер и это душа моя бродит?»
Он щипнул себя посильнее, с вывертом, и понял, что жив и что не есть ему уже хочется, а пить, да так, что даже язык стал шершавый и будто припух. Тогда, собрав все свои силы, он решил перебраться через невысокий вал к речке.
Сколько времени он перебирался через этот вал, он не помнил. Вниз он просто скатился и застрял в кустах у водяных ворот.
И вдруг он увидел — и это было самое удивительное в этой удивительной ночи, — как ворота медленно приоткрылись и из них выглянул человек, осмотрелся и вышел. За ним — второй, третий… человек десять. Они шли гуськом, осторожно и пригнувшись, неся в руках ведра. Первый уже успел спуститься к реке, когда показался последний. Но едва и этот успел пройти мимо кустов, как Завидка бросился в открытую дверь.
В темноте у выхода он на кого-то натолкнулся, но вырвался из схвативших его рук и побежал к кузнице. За ним никто не гнался — верно, увидели, что он один, и маленький, и свой.
Ворвавшись в кузницу, Завидка не своим голосом закричал: «Куземка!» — и бросился на шею другу.
Глава VIII
СЛАВА
Все эти дни от зари до зари, ровно и не переставая, замолкая лишь на ночь, бревна били в ворота, и вдруг на третье утро ворота затрещали и распахнулись. Хлынула черная волна диких всадников, мгновенно затопила площадь и закрутилась водоворотом. Одни еще бились врукопашную, а другие, схватив за рога скотину, гнали ее из детинца в свой стан. Только у ворот господин Глеб с небольшой горсткой своих дружинников пытался сдержать натиск врагов.
Половцы, проникнув в жилища, кидали в окна ткани, меха и утварь, тащили упиравшихся женщин, словно котят хватали детей по двое и по трое, кидали их поперек седла. И, все, что можно, захватив с собой, поджигали пустое жилище. У входа в кузницу Ярема, размахивая докрасна раскаленной полосой железа, отгонял воров, а за его спиной Куземка вытаскивал клещами из огня новую полосу, подавал отцу вместо остывшей.
Половец, ворвавшийся к Макасиму, схватил за шиворот Тишку с Митькой, поволок их к дверям. Тишка с Митькой, вывернувшись, вонзили ему в руки острые зубенки. Он кинул их, но опять подхватил. Макасим кинулся к нему. Половец ударил старика в грудь ножом. Нож погнулся и отскочил. С ужасом взглянув на Макасимову холщовую рубаху, отразившую его удар, половец бросил ненужный, согнутый нож, выпустил ребят и выскочил из кузни. А Макасим и сам не понял в это мгновение, что спасла его книга — деревянные доски ее переплета и серебряные на них дощечки.