Начала любви

В такие минуты, если только не наступает прострация, человеку свойственно делаться значительно против обычного более внимательным. Иные даже оказываются способными видеть себя как бы со стороны, глазами пронырливого и жадного до подробностей соглядатая, — а всякая мелочь бывает склонна значительно прирастать в чине: волнение придаёт ей дополнительную

Вот косые, исполненные геометрической строгости солнечные лучи, разделяясь сообразно конфигурации оконной рамы, пыльными диагоналями влетают в залу, приземляясь на старый синий ковёр, а снятый солнцем отпечаток с оконных переплётов целиком умещается между порожним в данную минуту высоким стулом и бахромой диванной скатерти. Ненужную эту подробность губка мозга вобрала, запечатлела. Или вот чёрная, видимая со спины, в чёрной же шляпе фигурка удаляющегося от дома дородного мужчины: мужчина обернулся и, придерживая шляпу, посмотрел в окна верхнего этажа — словно бы с неодобрением.

Собственно, это была уже подтасовка, неявная, но всё же подтасовка сознания: на таком расстоянии несколько близорукий Христиан-Август [1] мог разве что идентифицировать фон Ашерслебена, подвижного, с женскими ляжками и вечно грустными воловьими глазами президента городской Торговой палаты, у которого Христиан-Август вынужден был арендовать комнаты. Нищета, в которой (как в некоей метафизической среде) жил принц Ангальт-Цербстский, была настолько чудовищной, что не воспринималась сущей; Христиан-Август был склонен думать и даже говорить о собственной бедности так, словно то были отвлечённые понятия, не предполагающие дополнительных эмоций вроде стыда или отвращения. Не видя с такого расстояния выражения лица фон Ашерслебена, принц тем не менее знал о недовольстве домовладельца событиями последних часов — и потому услужливое сознание лишь немного помогло слабым глазам.

Фон Ашерслебен обеими руками поправил шляпу, не удовольствовался, снял её и подозрительно изучил нутро тульи. На считанные мгновения к его солидной холёной лысине пристал легкомысленный солнечный блик. Президент Торговой палаты резким движением вновь надел шляпу, и в этот момент, как бы прежде тактично выжидавший, на колокольне собора Святой Марии одиночно ударил колокол. Среда, четверг, пятница: целых три дня. Впрочем, что это он — суббота же, стало быть, четыре дня, о Господи... Завтра уже воскресенье... Преломлённый дефектом оконного стекла и оттого похожий на жирную запятую, фон Ашерслебен зашагал в сторону набережной. Мелко трепыхались на ветру его просторные, сшитые с запасом брюки. Христиан-Август подумал, что нужно будет, не роняя достоинства, как-нибудь этак найти форму и извиниться перед несчастным домовладельцем за ночные неудобства. Особенно за прошедшую ночь.

Неудобств было хоть отбавляй. В начале пятого часа у жены Христиана-Августа начались схватки, а Иоганна-Елизавета [2] , как ей рекомендовал врач, не сдерживалась и орала вовсю. Чуть было прикемаривший принц был разбужен в самый что ни на есть неподходящий момент, нехотя направился в расположенную через две стены угловую комнату, был остановлен кем-то из находившихся по случаю в доме женщин, проявил тактичную настойчивость и был весьма доволен тем, что пройти к супруге всё-таки ему не позволили. Христиан-Август посмотрел на часы и попытался запомнить точное расположение стрелок: чуть-чуть меньше, чем двадцать девять минут. Для простоты пусть будет двадцать девять — пригодится для последующих рассказов. Наскоро подумав, Христиан-Август вернулся к себе, надел специально сшитый ко дню рождения наследника и первенца генеральский мундир (слева под мышкой чуть тянуло, сказал же портному...) и таким вот образом, в мундире и сапогах, просидел он до утра. С определёнными периодами, приглушаемая стенными перегородками, неприятно кричала жена. Мимо него, из деликатности усевшегося в самом углу, чтобы не мешать этому тихому сонму женщин, туда-сюда бесшумной иноходью пролетали добровольные помощницы, похожие на привидения. Иногда дверь в соседнюю комнату оставляли ненадолго приоткрытой, сокращая таким образом число перегородок до минимума, — и тогда через серую влажную темноту весеннего утра он со своего места видел освещённый по всем сторонам высокий прямоугольник очерченной жёлтыми нитями двери, за которой всё наиболее важное, собственно, и происходило.

Зная понаслышке, что, как правило, толку в подобных ситуациях от мужа не бывает, Христиан-Август смирился: не обременял посвящённых в подробности вопросами, равно как и предложениями своей помощи, а тихо выжидал, прислушиваясь к многочисленным разнородным звукам. Крики жены воспринимались как противные, не более; тонкие скрежещущие пропилы металлом о металл казались такими ужасными, что шея и затылок начинали вдруг кишеть мириадами обморочных мурашек, сопровождавшихся предательской тошнотой. В отдельные моменты непроизвольные желудочные извержения казались настолько реальными, что затихший и утомлённый принц всё время держал платок наготове.

Не забывая о том, что в ожидании первенца всякий добропорядочный отец должен волноваться, Христиан-Август несколько раз прохаживался по диагонали комнаты, ступая с носка и тщательно обходя выступающую углами мебель. Если жена принималась вновь кричать, он тактично останавливался, затаивая дыхание. Видимо, Иоганне бывало в такие минуты особенно больно, раз она так орёт. Бедненькая она, бедненькая. Хоть и не просто так кричит, но ради сына. Только уж очень подчас громко, так и связки голосовые потянуть можно. И весь дом слышит...

Будучи полевым командиром, он знал кое-что про то, как правильно следует кричать. Когда на учениях и тем более в бою приходилось командовать, принц, разумеется, тоже был вынужден кричать, однако делал это совсем иначе, профессионально — от живота, подключая верхушечные и средние отделы лёгких. Звук при этом получался более мощным и, следовательно, лучше различимым на расстоянии. При этом уменьшалась опасность сорвать голос. Ведь, в сущности, охрипший офицер в бою делается фигурой комической и довольно-таки бесполезной, не говоря уже о том, что безголосый офицер невольно превращается в фактического палача своих солдат. Принца в своё время, ещё в период голландской кампании, научили громко и чётко отдавать команды, перекрывая неизбежный грохот сражения. Так что своим голосом он владел вполне умело и с позиций этакого мастера весьма критически реагировал на непрофессиональный бабий крик супруги. Впрочем, о роженицах говорить следует хорошее или не говорить вовсе, равно как и думать надлежит только хорошее, да... Свечу решил он не зажигать: незачем иллюминировать собственное волнение.

За окнами посинело и как-то вдруг рассвело, вырвав из вязкой синевы несколько островерхих крыш, пару оконных бликов в доме напротив и позеленевший от времени и дождей черепичный красно-зелёный фрагмент временной крыши. С опозданием принц спохватился, что настало уже первое и, значит, в апреле сыну его теперь уже никак не суждено родиться. А хорошо это или плохо — пойди узнай...

Получилось так, что несколько часов просидел Христиан-Август в неудобном кресле: теперь целый день будет он как варёный, принц знал эту особенность подизнеженного своего организма, всякий раз чутко реагирующего на дефицит сна. Отчасти потому он и сменил походную жизнь на гарнизонную, что, подобно многим иным тучным мужчинам, к сорока годам начал всё более страдать от многочисленных капризов своего организма. Ему, например, каждую ночь совершенно необходимо как следует спать, причём спать в самом что ни на есть прямом смысле, посапывая и храпя. Лишь в этом случае испытывал он душевный подъём, оказывался шумен и весел, а поднимался с постели, чувствуя накопившуюся за ночь избыточную энергию; едва вскочив, он принимался шарить глазами в поисках чего-нибудь тяжёленького, чтобы поднять, швырнуть, сломать. Если поблизости ничего не оказывалось, Христиан-Август расчищал тяжеленный дубовый стол от скопившейся за день мелочи, подсаживался таким образом, чтобы единственная круглая опора приходилась на правое плечо, макушкой снизу упирался в столешницу и, чувствуя приятное напряжение плечевых мускулов, выжимал с помощью ног дубовую тяжесть, придерживая стол руками. И приседал со столом на плечах несколько раз. Сравнительно не так давно принц довёл число таких вот приседаний до восемнадцати, по одному на каждый прожитый Иоганной год жизни. Это был один из невинных способов почувствовать всё более тончавшую силу.

Если честно... Хотя кому, собственно, была нужна такого рода честность? Из соображений элементарного здравого смысла Христиан-Август за последние полтора года, то есть как раз со времени свадьбы, именно поэтому и дневник перестал вести: к чему все эти бесконечные откровения?.. И всё же, если быть честным, за свою молоденькую жену принц не волновался совершенно. Восемнадцать лет — это не возраст, к тому же у Иоганны весьма широкие бёдра и много природной злости. Говорят, что злые рожают легко. К тому же все без малого девять месяцев она великолепно питалась, изрядно — хотя и против желания — выгуливала свой живот, специально для неё была обновлена угловая комната, чтобы она, пробуждаясь, всякий раз видела рядом с собой красивые обои, красивую мебель, красивые шторы. Для благополучия женщины, которая вынашивает наследника, Христиан-Август отдавал последние деньги практически без сожаления, как же иначе... Очень изящным (и разумеется, дорогим) был рисунок мебельной драпировки в комнате Иоганны, с драпировкой выдерживали конкуренцию разве только многочисленные тут и там рассыпанные по комнате безделушки. Несколько разряжая финансовое напряжение, Иоганна сама сшила несколько платьев: впоследствии, ушитые, они ещё могли ей послужить.