Начало пути
Шрифт:
– Очень мило. Даже трогательно.
– Нечего язвить, Майкл. Я ведь всего только человек.
– В том-то, наверно, и беда, что моя, что твоя.
– Слушай, парень, что тебя гложет? Сколько я ребят перевидал, все возвращаются гордые, точно индюки, что их не зацапали, а ты как в воду опущенный.
– Я из другого теста. Поездка дорого мне далась, и по мне это видно - ничего не поделаешь.
– А ты, парень, простая душа, черт подери, это уж точно,- сказал Уильям.- Вздремни малость, а потом сходим куда-нибудь, спокойненько подзаправимся. Хейзел я
– Думаешь жениться?
– Ну, где уж при такой работенке. После, может, и женюсь. Ни у него, ни у меня не было твердой почвы под ногами, но все равно нам хотелось того же, что и всем. Я лежал в комнате для гостей и думал о Полли, и вдруг меня разобрал страх, будто только теперь до меня доперло, как опасно было топать через таможню с грузом золота. В глазах потемнело, руки и ноги затряслись. Вся поездка показалась сном, и сон этот напугал меня больше, чем сама поездка. Наверно, я трус, и, выходит, нечего мне заниматься этим делом. Но я и правда вздремнул, а когда проснулся, понял, что не откажусь от него: я ведь уже обзавелся целью, предметом желаний, даже просто распорядком жизни, и все это отняло у меня ту решающую каплю мужества, которая требовалась, чтоб передумать и сойти с опасной дорожки.
Уильям будил меня, но голова у меня была как чугунная, Он поднес мне к самому носу чашку чая, и от этого запаха я сразу взбодрился.
– Выпей-ка,- сказал Уильям, и сквозь поднимавшийся над чашкой пар я увидел: он расплылся в улыбке до ушей.- Живо вскочишь на ноги, чем отлеживать бока. Нечего тебе весь вечер вариться в собственном соку.
– А почему бы и нет?
– Не понимаешь - не надо. Вот твоя деньга от Железного. Тридцать кусков. Легкий хлеб, легче не бывает.
Я взял у него из рук длинный конверт и сунул под подушку.
– Не больно-то легкий.
Уильям сел в кресло и уставил на меня свои серые гляделки - так и буравил, очень это у него внушительно получалось, как всегда, когда он пытался заглянуть мне в душу.
– Слушай, что тебя грызет?
– Крысы. Завладели мной с субботнего вечера. Скажи, ты любил когда-нибудь?
Левая нога у него дернулась, будто его стукнули по коленке, проверяя рефлексы.
– Неужто в стюардессу втюрился? Если да, лучше сразу выкинь из головы. Они в точности такие, как все, только что в белых фартучках.
– Ты мне не ответил.
– Отвечаю: нет. Любил отца, да его убило в шахте, когда мне было семь лет. Покуда он был живой, я не знал, что люблю его, а как помер, я понял: век его не забуду и уж никогда никого не полюблю… ну, может, мать, так ведь она еще живая, а стало быть, покуда это просто так, вроде как влюбленность. Мне многие женщины нравились, на некоторых я даже хотел жениться, а вот чтоб любить, нет, этого не скажу. Сейчас у меня дела пошли на лад, и я так и буду жить, покуда не надумаю, на что свою монету пустить. Я уже порядком поднакопил, скоро совсем богач буду, и знаешь, какие у меня мысли? Заведу хозяйство, стану выращивать овощи на продажу. Куплю на свои сбережения домик в Ноттингеме и акра четыре земли. Мамаша тоже со мной поселится, коли пожелает, а может, еще и найдется такая женщина, захочет впрячься со мной в одну упряжку, тогда мне и вовсе ничего больше не надо.
– Ну и дай тебе бог, как говорится,- сказал я.- Может, и впрямь надо дожить до сорока, тогда сообразишь, чего тебе от жизни требуется.
– Я это с двадцати лет понимал. Да только ни себе не признавался, ни вслух не говорил. Ото всех затаил. А сейчас вот проболтался, потому - есть на это надежда, дело верное, черт подери. Ну да ладно, давай теперь выкладывай про свою зазнобу, я гляжу, ты из-за нее как в лихорадке. Хоть позавидую тебе… А вообще, давай выйдем и доберемся до какой-нибудь жратвы. А то у меня совсем живот подвело.
Мы пошли в тот самый ресторанчик в Сохо, где я повстречался с ним после приезда в Лондон; выпили по бутылке вина - Уильям сказал, нынче у него как раз день рождения.
– В день рождения я поминаю все чудеса, какие со мной приключились, и подсчитываю свои удачи. Когда я был малец, никому до этого не было дела. Никто не замечал никаких чудес, не до жиру было, быть бы живу. А теперь вот у меня есть время их поминать, стало быть, ясно - я живу в достатке.
– У тебя настроеньице что надо.- со смехом сказал я.- А сколько ж тебе стукнуло?
– Тридцать девять, и я не чувствую себя ни на день моложе,- ответил он, отрезая кусок эскалопа.
Мы вместе встречали его мать на вокзале Сент-Панкрас. Билл увидал - она выходит из вагона второго класса, и как закричит:
– Я ж тебе послал десять фунтов на билет первого класса, а ты вон мне какую гадость устроила! Неладно это, мать.
– Не смей со мной так разговаривать!
Я даже попятился: неужто это она так пронзительно заорала? И метила она явно в меня, я уж было решил - она чокнутая и приняла меня за Уильяма, а потом понял, у нее глаза косят. А она знай орет:
– Чего я там не видала, в первом классе, дурья твоя башка? В этих первых классах незнамо с кем придется сидеть. И нечего на меня гавкать. Никто не поверит, будто ты мне родной сын. И это после всего, чего я натерпелась! Лучше уж я прямо сразу подамся обратно в Уорксоп.
Уильям побледнел, но наклонился и поцеловал ее.
– Не уезжай, мать,- взмолился он, как маленький,- я ведь только хотел как лучше, чтоб тебе удобней ехать.
Ну и ну, подумал я, вспомнив, как он сам добирался до Лондона. За этот год у него многое переменилось.
– Где твой чемодан?
– спросил он, когда зеваки, что сбежались на крик, стали расходиться.
Мамаша его была маленькая, тощенькая, в блекло-голубом пальто и мутно-голубой шляпке на пепельно-серых волосах - сразу видно, жизнь била и колотила ее всяко, а гордости из нее не выбила. В очках, зубы вставные, поди угадай, сколько ей лет, а все ж, как она ни старалась, она явно была ближе к шестидесяти, чем к сорока.
– Совсем из головы вон. Наверно, в вагоне еще.
– Пойду возьму,- сказал я.