Начало пути
Шрифт:
– Вы построили мне домик,- сказал он.- Теперь давайте печь лепешки и гладить кошку.
– И я спою тебе «Вниз по матушке по Волге»,- сказал я.- А вот кошки у нас нет. Я сегодня утром протирал ею окна, и она сбежала.
Я уложил его в кровать Уильяма - вряд ли она так уж скоро понадобится хозяину. А мы с Бриджит, как заправские муж с женой, сели ужинать, и тут зазвонил телефон. Звонил Стэнли, сказал: завтра надо ехать в Рим и в девять утра я должен явиться по старому адресу, на квартиру в Найтсбридже.
– А что слыхать насчет Уильяма?
– спросил я.
– Ничего нового,- ответил он.
Конечно же, они делают все что могут, но пока еще ничего сказать нельзя, хотя новостей ждут с минуты на минуту. Я прикусил язык и сказал: ладно, приеду.
На этот раз надо было везти не золото - предстояло
Я и в самом деле ездил еще не раз, и в банке на моем счету лежало уже почти три тысячи фунтов. Я решил их не касаться, покуда не завяжу с этой работой: вот куплю дорогой автомобиль, и тут меня ненароком зацапают и придется отсиживать года три, а то и все пять, а он будет ржаветь на улице. Нет, навряд ли эти поездочки сойдут мне с рук - стало быть, надо смываться.
Бриджит и Смог жили со мной, и я вроде остепенился и, как настоящий семьянин, нет-нет да и отправлялся на работу, чтоб заработать им на мясо и пирожные. Мы думали, доктор Андерсон станет беспокоиться, куда подевался его сын, поэтому Бриджит позвонила ему, хотела объяснить, что Смог жив-здоров, но экономка сказала, доктор Андерсон уехал на полтора месяца в Америку, будет там повсюду разъезжать и читать лекции. Я несколько раз звонил Полли, да все не мог ее поймать, и моя любовь была теперь уже не тяжким бременем, как вначале, а почти терпимой болью, хотя стоило мне вспомнить Полли - а вспоминал я ее пока еще нередко,- я вздрагивал будто от удара.
И все равно надо было делать дело - на этот раз выдалась рискованная поездка в Лиссабон, зато назад я летел шикарно, на красавице «каравелле», можно было залиться шампанским и с удобством вытянуть ноги, а они изрядно потрудились и вполне это заслужили. Я хотел соснуть часок-другой, да не принял в расчет Арнольда Пилигрима, моего высокого тощего соседа. Я видел, как он вялой разболтанной походкой поднимался в самолет. А лицо у него было напряженное, каждый мускул словно стянут судорогой, и ясно было: он всю жизнь не понимал, как ему жить и что делать. А сейчас вроде раскумекал что к чему, да боится - уже слишком поздно, не справиться ему с тем, что надумал. Я это все понял задним числом, но его лицо - лицо человека степенного и. однако, сбитого с толку - запоминалось с первого взгляда, да и вся эта поездка осталась у меня в памяти, в некотором смысле она круто повернула мою жизнь.
Мы пили шампанское и трепались, и он рассказал - он только что договорился в Португалии поставить им сорок тысяч станков, или, может, автомобилей, или литров вина - уж не помню, чего именно. Сделка вроде удалась, и я предложил по этому случаю выпить. Я знал, мне пить и языком молоть не положено, да только я все меньше и меньше соблюдал эти уильямовы правила: кто в дороге не в меру сдержан, тот вызывает куда больше подозрений, чем болтун и выпивоха. Все равно Уильям гниет в тюряге - выходит, мог и поболтать.
Я призвал на помощь дух Джилберта Блэскина и сказал Арнольду Пилигриму, будто я писатель и ездил на недельку отдохнуть в Лиссабон. Тут крылась одна опасность, и я это понял, только когда
он заговорил: теперь он примется изливать мне душу и не замолчит до самой посадки. Так оно и вышло.
– Вернусь домой и убью жену,- сказал он.- Вот вам готовый рассказ, если вы писатель.
Я сидел с ним рядом и не мог поглядеть ему прямо в глаза, но он до того серьезно это заявил, я чуть не засмеялся.
А все ж сказать я ничего не сказал, и он спросил эдак требовательно:
– Вы, надо полагать, хотите знать, за что? Правильно?
– Зачем это мне? Я не ваша жена.
– Понимаю. Но я все равно расскажу. Мы с ней поженились совсем молодыми, ровно десять лет назад, и мы были по-настоящему влюблены друг в друга, так всегда бывает, когда женишься смолоду. Я ненавидел всех женщин, а она всех мужчин, и мы, как говорится, души друг в друге не чаяли. Первым делом купили домик в Пэтни, так как на службе меня очень ценили. По натуре жена была холодновата, но понемногу нам удалось это преодолеть.
В ту пору мы были еще совсем дети, нам даже в голову не приходило, что жизнь может потребовать от нас каких-то жертв во имя нашей любви. В каком-то смысле мы были правы: могло так сложиться, что мы прожили бы до старости во взаимном ослеплении, но, мне думается, всегда лучше вылезти из пеленок.
И вот жена моя подружилась с одной женщиной, они познакомились в местной библиотеке, обе брали там книги. Я так и не понимаю, что у них было общего, но дружба продолжалась, а женщина эта была очень самостоятельная и независимая. Она была замужем, но буквально помешалась на том, что, насколько возможно, должна сама себя содержать. Муж ее, фотограф, поставлял снимки в разные журналы, и сама она тоже пописывала в журналах. Мою жену эта новая подруга прямо заворожила, и она тоже стала рассуждать о положении и роли женщины в современном мире. До поры до времени такие идеи мне не мешали, я их даже одобрял. Эта подруга жила так, как мечтала жить моя жена, у нее было все: дом, хороший муж, ребенок, работа, которая доставляла ей удовольствие, даже любовник. Кажется, чего еще желать? В следующие два года мы даже стали друзьями с ее мужем, но не такими близкими, как моя Верил с его женой - мне он казался несколько чудаковатым. Я полагал, это хорошо, что они подружились, хоть я и не дурак и понимал, конечно, что та женщина в определенном смысле настраивает мою жену. Жена нередко ссылалась на нее в наших спорах и, случалось, приводила ее в пример, надо было понимать так: та живет как надо, а у моей жены жизнь скучная и ограниченная. А потом эта женщина отравилась газом.
Жена знала, что подруга ее очень подавлена и что-то ее гнетет, но самоубийство оказалось для нее полнейшей неожиданностью. Уже потом стало известно, что у мужа подруги была связь с другой женщиной и она узнала об этом, но ничего не сказала ни ему, ни кому другому. Хоть у нее и был любовник, а с изменой мужа она примириться никак не могла и, не говоря худого слова, покончила с собой. Моя жена была потрясена, смерть подруги не давала ей покоя многие недели, я даже побаивался, как бы она и сама не вздумала открыть газ. Теперь уже ничто на свете не казалось ей надежным. Я всячески старался ее утешить, но ей было не до меня. Она как будто даже считала, что я тут чем-то виноват - может быть, воображала, что, не выйди она за меня замуж, она бы так не увлеклась идеями, которыми была одержима подруга, и тогда была бы человечней, отзывчивей и, возможно, сумела бы проникнуть в душу подруги, понять, что та хочет покончить с собой. Верил думала, что могла бы удержать ту от самоубийства, если б не верила безоговорочно в ее идеи, да еще не зависела так от моей любви и поддержки - хотя признавать эту зависимость нипочем не желала. Но было тут и другое, и я понял это лишь через несколько лет. Никогда не знаешь, что с чего начинается, но, мне кажется, я могу понять, чем дело кончится.
В самолете было жарко, и мой сосед вытер лоб и щеки. Он рассказывал так, будто все это не о нем, а о ком-то другом, улыбался, когда говорил о том, что его волновало, верней, губы его почти все время чуть кривила усмешка, в ней было и презрение и жалость к самому себе.
– Не стану плакаться или уверять, что я был полон истинной любви и понимания. Знаю одно: я любил ее, хотя она теперь твердит, будто вовсе я никогда ее не любил. Под конец стало казаться, что нас с женой связывает уже не любовь, а нечто прямо противоположное.