Начало века. Книга 2
Шрифт:
По Эртелю знаю: и «ничто» может казаться «всем»; по Метнеру знаю: и яркий талант мимикрирует подчас неудачника; иные таланты с легкостью выражают себя; потенциям гения присуще рубище нищего; в Метнере жило — нечто от «гения»; но «гений» в нем — обрел рубище.
Как луч из окошка, погас за окошком.
С Метнером познакомил Петровский: в 901 году.
— «Что там! — отмахивался он, — поговорите с Эмилем Карловичем: вы с своим Шопенгауэром, а он — по Канту».
Метнер да Метнер!
Я досадовал; мои мнения угонялись крокетным шаром: от шара Метнера; подать Метнера!
Петровский, выпятив губы, силясь выговорить, торопясь, —
— «Эмилий Карлович слышит в оркестре каждую фальшивую ноту; братья Метнеры кидаются друг на друга по окончании симфонии и, не сговариваясь, восклицают: „Две, Коля, ошибки!“ — „Две, Миля, ошибки!“ — „Ужасно!“ — „Чудовищно!“ Где нам с вами: куда уж!»
И, убив меня, облизываясь, как кот, Петровский прибавлял:
— «У Эмилия Карловича брат, Николай, — сочиняет: замечательный пианист и композитор; он — произведение рук Эмилия Карловича».
Петровский, бывало, кого-нибудь возведя в перл, — им гвоздит: где уж, куда уж, — не Метнеры мы!
Выяснилось: Метнер — западник, немец с испанскою кровью; отец его — имел дело;144 а прадед, артист, был знаком с Гете145, которого Метнер боготворил, состоя в «Goethe-Gesellschaft» и заполняя библиотеку трудами «Goethe-Gesellschaft»;146 еще гимназистом Петровский заходил к Метнерам.
Раз шли с ним арбатским районом; вырос стройный, эластичный мужчина в карей широкополой шляпе, в зеленовато-сером пальто; бросились: узкая клинушком каштановая борода и лайково-красная перчатка, подымавшая палку, когда он остановился как вкопанный, точно внюхиваясь расширенными ноздрями тонкого носа и поражая загаром худого, дышавшего задором и упорством лица.
Вдруг лицо взорвалось блеском больших зубов с волчиным оскалом и вспыхом зеленых глаз, пронизавших насквозь, когда он, сорвав шляпу, ее уронил к тротуару, отвешивая четкий поклон и косясь исподлобья; длинные, жидкие, но кудрявые пряди волос с ранней лысины трепанул ветер; я увидел надутые височные жилы и линии костей черепа, сросшиеся буграми.
Глаза угасли: задержь, напоминающая оцепененье щетину поднявшего волка, готового и к скачку вперед, и к легкому скоку от нас в глубь переулка. Петровский представил:
— «Эмилий Карлович Метнер».
Настороженно вперились друг в друга; запомнилась поза Метнера: подозревающий задор, дразнимое любопытство, могущее стать и угрюмым молчаньем, и жестом детской доверчивости. Впоследствии мне казалось, что в миг первого столкновения на улице всплыл лейтмотив отношений, и бурных и сложных, где и пиры идей, и ярость взаимных нападок пестро сплетались до первого разговора, единственного, длившегося года в поединке взаимопроницания, признания, отрицания.
Памятна пауза немой стойки — до первого слова:
— «Здравствуйте».
У Диккенса есть такие моменты, когда он рисует судьбу.
Метнер отчасти — судьба; фантазия наших моральных игр воплощена книгоиздательством «Мусагет»; друг трудных часов жизни и оскорбитель ее светлейших моментов — и утешал, и нападал бескорыстным разбойником, ударяя по фикции снящегося ему «дракона» на мне, введя в жизненный быт символы «Кольца нибелунгов» Рихарда Вагнера и чувствуя себя в им созданном мифе убиваемым Вельзунгом; [Древний род, изображаемый в «Кольце нибелунгов»147] лейтмотив «вельзунгов» — его рассказ о себе:
Ликом древнего мифа поглядывал он на нас.
— «Посмотрите, — бывало, толкает меня, показывая в Обществе свободной эстетики на модного журналиста: — Что за ужимки, каков подлец!»
Хагеном виделся ему и д'Альгейм, выросший из Миме-Листа;149 «Дом песни» — ловушка для Зигфридов двадцатого века, которых-де миссия — культура Гете, Бетховена, Канта; бьюсь об заклад: и занятие Рура негрскими легионами переживалось бы Метнером в унисон с «Домом песни» д'Альгеймов, подготовлявших, по его мнению, ядовитую музыкальную смесь: из Гретри, Мусоргского, Листа.
Мифом он оперировал, точно формулой, исчисляя события будущего и порою кое в чем предвидя их тонко; для него миф — и Берлин, и Москва, и угол Кузнецкого Моста, и Лейпцигерштрассе; отсюда его — требовательность к друзьям и удесятеренная настороженность: мелочь жизни — симптом-де; в атомах воли бьет-де мировой пульс; людские дуэты и трио — молекулы-де химического сцепления: в мелодиях мирового ритма; от того, с кем дружишь, зависишь; химия качеств — не изучена; в каждой группке людей — иная она; мы не знаем, какие ядовитые или полезные свойства для целей вселенной приготовляем мы, дружа с тем, не с иным; отсюда — его придирчивость к слову и к каждому жесту того, на ком сосредоточивал внимание он.
Все то, поздней сознанное, встало тональностью перед тумбой арбатского переулочка, где столкнула нас лбами судьба и где мы перебросились незначащими словами; потом встречались издали, хватаясь за шляпы, настороженно косясь.
И шли мимо.
Первый разговор — моя встреча с ним в Колонном зале тогдашнего Благородного собрания150.
На генеральной репетиции Никиша мне издали бросились: темно-зеленое пальто и красная перчатка, сжимавшая крючковатую палку; Эмилий Метнер скользил, как волк в чаще, в давке людей, скрыв усами зажатые губы, со вздернутыми плечами, с откидом долихоцефального черепа: не то художник, не то франтоватого вида брюзга, не то рыцарь, не то вор, — викинг-волк, Вельзунг.
— «А? вы?»
Мы сели рядом; как собака на стойке, пружинно-четкий, он молча впивал деловитые разъяснения Никиша, когда тот, трижды махнув дирижерской палочкой, рукой обрывал оркестр, бросая с пульта:
— «Aber hier mussen Sie…» [А здесь вы должны… (нем.)]
Метнер же, подняв плечи и закосясь вопрошающим глазом, стискивал в руке шляпу; и поражало, что мало осталось длинных волос и что крепки кости фигурного черепа; вдруг, не выдержав собственных мыслей о Шуберте, Никише, себе и мне, он, упав локтем в колено, задирижировал кистью руки, отбивал такт ногой, напевал в ухо: