Начало жизни

Серебровская Елена Павловна

— Ты насовсем переехал в Ленинград, с родителями? — спросила Маша.

— Насовсем, но родителей у меня нет. Я у дяди живу, — сказал Майданов и при этих словах чуть-чуть нахохлился. Маша только тогда обратила внимание, что пальто на Мише осеннее, хотя на улице мороз. Он всегда держался так независимо и серьезно, что никто не мог догадаться о каких-либо нехватках в его семье.

— Ой, мальчики, завтра надо отвозить костюмы в костюмерную! — вспомнила Маша. — Иначе за лишний день платить придется, если до двенадцати часов не сдадим. Приходите утром в школу, часам к десяти. Поможете отнести.

— Есть, товарищ начальник, — ответил Майданов и козырнул.

—

А у меня такая неприятность, мы… к бабушке едем, — сказал расстроенно Виктор. — Она живет за городом, и я у нее единственный внук, и вообще телячьи нежности. Но приходится считаться ради мамы, — добавил он быстро, не уверенный в том, что это надо говорить и что товарищи поймут.

— Конечно, старушек обижать грех, — утешила его Маша. — Ну, ничего, там два ящика, я один взвалю на Михаила, один сама понесу. В общем-то пустяки, — сказала Маша, видя, что Гордин начал было киснуть. — До свиданья, ребята!

Она пожала руки своим товарищам и нырнула в парадную.

Утром громко чирикали воробьи, солнце сияло изо всех сил, всё кругом блистало и светилось. Они ехали на передней площадке трамвая, Лоза и Майданов, и рожицы их тоже сияли без особой причины. Два ящика с костюмами стояли рядом, в портфеле Маша везла парики, усы и бороды.

Они сдали костюмы и остались с одним портфелем. Парики надо было сдавать в другом месте, и они снова сели на трамвай.

Возле Народного дома сошли. Солнце светило вовсю, не худо было бы покататься на коньках. У Маши дома были «снегурки», но были ли коньки у Майданова?

— Что ты будешь сейчас делать? — спросила она Мишу.

— Буду деньги зарабатывать, — сказал он спокойно. — Я по воскресеньям всегда работаю. Дядя приносит чертить всякие штуки, я в этом деле поднаторел. Ну, до завтра, Маруся!

И он ушел чертить «всякие штуки». Наверно, такие надписи на листочках ватмана, какие чертил студент Ильченко: «Заведующий», «Не курить»… Дело знакомое. Ильченко давно уж не чертит, он теперь хорошо зарабатывает.

Какой этот Майданов хороший, добрый, умный! А она и не замечала прежде.

Солнце сияло. Чистый, белый, сверкающий снег! Ей казалось, что она идет по дороге, усыпанной бриллиантами, и они стреляют в нее своими нежными, то розовыми, то зелеными лучиками. Всё светилось, земля и небо. Какой он хороший!

Снова учеба, учеба, учеба!

Ничего такого не произошло, только настроение у нее стало после этого вечера, после премьеры спектакля, особенно хорошим, светлым, радостным. Она старалась на уроках, получала хорошие отметки, дельно отвечала у доски. Виктор Гордин тоже успокоился, привел свои учебные дела в порядок. Они попрежнему редко разговаривали — Маша относилась к нему покровительственно. Не так уж трудно было перестать его дразнить, а человек ходил счастливый.

В классе Майданов снова стал молчуном. Он хорошо учился; но почти никогда не оставался после уроков — спешил домой. В переменку он иногда брал Машу за руки и они кружились в большом зале, в том самом, где шел спектакль. Всё взвивалось кругом — колонны у стены, флажки на веревочках, сцена. Всё кружилось вокруг, а они, как заведенный волчок, стояли на месте, крепко взявшись за руки, и, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Никогда Маша не была такой счастливой.

Она запомнила уже все его рубашки: черную и голубую сатиновые косоворотки и белую рубашку апаш. Он надевал их попеременно, он всегда был аккуратен. Маше очень нравились все его рубашки и невозможно было решить, какая идет ему больше.

Видно, лицо ее слишком хорошо отражало эту новую радость, ей самой не понятную до конца. Ребята начали дразнить ее. Однажды на доске появилось уравнение: «Лоза + Майданов = любовь». Маша, увидев, подбежала и стерла, но в следующую переменку чья-то рука упорно повторила уравнение. Кто бы это мог сделать?

Догадаться было нетрудно. Это сделал один из верных оруженосцев Коли Сорокина — Гриша Карпов или Петька Сергеев. Они пристально следили за Машей, начиная с каникул, хотя этому их наверняка никто не учил. Они были верными друзьями Николая Сорокина и стояли за дружбу. А всякие романтические истории они презирали.

Прежде Маша часто ходила по воскресеньям в музеи или в клубы с Колей и его друзьями. Никто из них не «осквернил» чистой школьной дружбы ухаживанием — так по крайней мере они сами считали. Лоза и Лена Березкина были единственными девочками, допущенными в их компанию, и простить одной из них измену ребята не могли. Разве это была не измена? Во-первых, Лоза забыла привлечь их к тому, чтобы отнести после спектакля костюмы, а попросила новичка. Но это было бы еще полбеды, это она могла по рассеянности забыть. Хуже было то, что в ответ на очередное приглашение Сорокина пойти в воскресенье на утренник в Клуб пищевиков Лоза отказалась, хотя билетов Коля раздобыл четыре штуки, что было не так-то легко. Она сказала, что будет переписывать набело тетрадку по химии, потому что во время опытов писала наспех, неряшливо, и теперь надо исправить. Почерк у нее, скажем прямо, неважный, пишет, как курица лапой. Это вам не Вера Ильина, у которой все буковки — точно отлиты в формах, такие они одинаковые и стройные. Но ведь тетрадки Лоза переписывала и прежде, и всё-таки не отказывалась от товарищеского предложения — провести воскресенье вместе с ребятами. Это было странно. Гриша навел справки через знакомого паренька, жившего в одном доме с Лозой, и выяснил, что она, действительно, никуда не ходила в воскресенье, кроме как за ситным в булочную, но в булочной ни с кем тоже не встречалась и к ней никто в гости не приходил. И всё-таки она не пошла с ними вместе.

Да, Лоза переменилась. Она стала задумчивей, завела себе альбом, и Майданов нарисовал ей в этот альбом какой-то видик. Петя Сергеев тоже рисовал неплохо, его специальностью были спасательные круги, в которых виднелось море с маленьким корабликом. Маша попросила и его нарисовать что-нибудь, и он вместе с Сорокиным внимательно перелистал весь альбом. Они нашли переписанные стихи Есенина и сначала испугались, но, прочитав, увидели, что это стишки про природу. А рисунки в альбоме были сделаны многими, Майданов был не единственным.

Но стоило только посмотреть на Майданова, стоило только поймать его взгляд, как всё становилось ясным. Он же был к ней неравнодушен. И она тоже хороша — краснеет, бледнеет… Нет, пройти мимо такого поругания дружбы, мимо измены всему классу было невозможно!

Сам Коля Сорокин обратил внимание на перемену, происшедшую в Лозе, позже других. Делают из мухи слона! Нет, есть же настоящие девчонки, верные товарищи, которые выше всяких романчиков. Лоза — это не Тамара Петрова.

Когда Маша в первый раз стерла с доски ненавистное «уравнение», она была искренно возмущена. Что они швыряются такими словами: любовь, любовь! Они даже не понимают, что такое любовь, какое это святое чувство. Вот Митя Недоля пишет ей письма, а про любовь он не смеет и заикнуться. Нельзя называть любовью всякое хорошее отношение к человеку. У некоторых девчонок обожание Пурица тоже называется любовью, — а разве это сравнимые вещи? Посмотрели бы они, как пишут про любовь Пушкин или Тургенев. Любовь бывает раз в жизни.