Национал-большевизм
Шрифт:
Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина. На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведен в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров — энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днем — невесело. Москва замирала, холодела.
От этих дней (и последующих: 19 и 20 годы) теперь остались лишь отдаленные воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. К вечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пестры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных.
Чисто. На каждому
Не всякому привычно быть культурным. Самому мне дважды пришлось поплатиться по рублю: по старой памяти, вскакивал на ходу в трамвай. Платил не без своеобразного удовольствия. Кое-когда обходится и без штрафа, судя по окуркам. Особенно подальше от центра. Но, в общем, все-таки, бесспорно: чистота и порядок.
Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
Товарищ, запомни правила три: Не плюй, не сори, не кури.Чуть не над каждым домом — радиоантенна. Увлечение радио универсально: и в Москве, и в провинции. Слушают новости, концерты. Говорят, много радио-зайцев. Соответствующие чины на них жестоко охотятся.
Шустро и широко раскинул свои щупальцы Моссельпром:
Нигде кроме, Как в Моссельпроме!Не хочет отстать и Ларек:
Купить в Ларьке — Сохранить в кошельке!Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
Не давай купцам наживы: Покупай в кооперативе!..Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко «идет в массы». Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно невиданные вещи: землянику, крупные черные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Все это пропитано своим органическим вкусом, — не то, что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины… На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, — и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!..
«Плоть воскресла!» — припомнился животный, от нутра исшедший возглас Тана на заре нэпа. Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа…
Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, и напротив — привычный, милый силуэт Страстного монастыря… Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою,
А окрестности?.. Вечером, когда длинные тени и золотая земля, воистину неизреченна симфония запахов — в ней и мед, и полынь, и свежесть ручья, и листья, и смолистые иглы. Вот и деревня — вкрапливаются в симфонию нотки дыма и черного хлеба. Русь Тургенева, Чехова, обреченная навсегда, — ты еще догораешь в догорающих людях Тургенева, Чехова. И все же: люди уходят, а вот эти запахи, неизреченные, как символ, — русские запахи пребывают, пребудут, только иначе воспринимаемые, осмысливаемые, изображаемые…
4-го августа.
Подходим к Омску. Жара. Равнина, залитая солнцем. Церкви. Трубы. Сижу за своим окном…
…Омск, как на ладони… Прошлое… Географические точки — рубцы на душе. Минувшее мелькает в сознании, подобно вот этим телеграфным столбам, вот этим лентам красных вагонов… Куломзино.
Иртыш… Помню длинные вечера, запах плотов, там и сям непременный «Шарабан»… Белая мечта, белый сумбур… Усилия… Бессилие… Домик у Иртыша… Мимо, мимо!..
Вокзал. Вот с этого перрона провожал в Париж Ключникова. Он тогда бредил Версалем, а я — Москвой… Теперь вот встретились в Москве — по-новому, но в то же время по-старому, верные себе, пусть каждый по-своему:
Не тронуты в душе все лучшие надежды И не иссякло в ней русло творящих сил… [346]…Дальше едем, Омск позади. Степь. Бледно-голубое небо. Раскаленный воздух… Пишу Лежневу отзыв о его «России» в связи с трехлетним ее юбилеем. Хочет напечатать коллекцию откликов в 6-м номере.
В отзыве ценю журнал за «глубоко интеллигентный (не интеллигентский)» облик, за идеологическую самостоятельность. В ней его смысл. Больше всего ему нужно ее блюсти.
346
Из стихотворения Вл. Соловьева «На том же месте».
И дальше — уже «вообще», — «Революционная диктатура отнюдь не должна непременно осуществляться в идеологически спертом воздухе. Русская революция есть огромнейший исторический факт, — она будет оформляться в различных планах и различными категориями. На исходе восьмого года диктатуры явственно ощущается вся многогранность и сложность ее исторических истоков и ее объективного смысла. Пора вскрывать эту многогранность, уяснять этот смысл. Политическая монолитность революционной власти должна по условиям времени сохраниться, — но приходит пора, когда она может являться результатом широкой идеологической гармонии, а не бедного мотивами, нарочитого унисона. Революция — мощный ритм, а не кургузый такт».
Увидит или не увидит свет эта скромная сентенция? Конечно, на севере цветы блеклы, но это все-таки цветы.
Милый, милый север, — и таким лучше ты всяких тропиков, и скромные цветы твои дороже сердцу всех заморских пальм и олеандров и уж тем более всех этих орхидей дряхлеющего, распадающегося духа.
…Ну, я теперь назад, к Москве. Пока, как живая, стоит в глазах.
Сегодня — о мавзолее. О том, самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей, -
Пусть каждый шаг и каждый взгляд Равняется на мавзолей.