Национал-большевизм
Шрифт:
«Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог… Народ — это тело Божие. Всякий народ до тех пор и народ, пока имеет своего Бога, особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов… Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не великий народ»…
Это — бред Шатова в его беседе во Ставрогиным.
Что может быть ныне менее благодарного, нежели открытая защита оппортунизма, как системы политического действия? Что может быть теперь менее «оппортунистично»? «Справа» кричат о приспособленчестве к большевикам. «Слева» — о приспособлении к буржуазии. Быть в наши дни настоящим оппортунистом-практиком — это значит потрясать кулаками и без устали греметь: «долой оппортунизм!» Все «Ужи» — теперь обязательно в «Соколах».
Углубленный, критический оппортунизм можно иначе назвать конкретным идеализмом.
(После напечатания статьи «Оппортунизм»)
337
Появляется в печати впервые.
Выходит, что с некоторым правом могу применить к себе известную фразу Монтэня: «для Гибеллинов я Гвельф, для Гвельфов Гибеллин» [338] . Трудно втиснуться без остатка в ревнивые военно-полевые каноны враждующих стран современности.
(После прочтения бухаринского «Цезаризма»)
К вопросу о психологии фанатизма: «Свободное поле энтузиазму фанатиков открывают почти всегда самые спорные и наименее верные идеи. Вы найдете сто фанатиков для решения богословского или метафизического вопроса и не найдете ни одного для решения геометрической задачи» (Ломброзо). Карлейль называл французский Конвент «синедрионом педантов», занимавшихся «теорией неправильных глаголов».
338
Гвельфы и гибеллины — названия враждующих политических партий в средневековой Италии (гвельфы — сторонники папы римского, гибеллины — сторонники германского императора).
И еще черта: «По-видимому, во все времена имел силу общий психологический закон, по которому нельзя быть апостолом чего-либо, не ощущая настойчивой потребности кого-либо умертвить или что-либо разрушить» (Лебон).
Психология фанатизма должна быть противопоставлена философии оппортунизма. Ее преимущество уже в том, что немыслимо быть фанатиком этой философии…
Однако и фанатический порыв должен быть расчетом взят на учет, как факт и фактор:
Тот, кто верой обладает В невозможнейшие вещи, Невозможнейшие вещи Совершить и сам способен.(Гейне) [339]
Или иначе, по-немецки:
— Ein Mann, der nicht manchmal das Unmogliche wagt, wird das Mogliche nicht erreichen [340] .
Сложен и дивен Божий мир!..
Интересно бы когда-нибудь проследить историческую и социальную роль зависти, одного из самых могучих и действенных человеческих чувств. С одной стороны, она — несомненнейший фактор прогресса (соревнование,
339
Из поэмы «Бимини».
340
Человек, не рискнувший хоть раз на невозможное, не достигнет возможного (нем.).
На самых низших ступенях человеческой иерархии зависти нет. Раб не чувствует унизительности своего положения и не завидует господину: «рабы, влачащие оковы, высоких песен не поют». Чем выше, тем зависть острее; она растет в меру развития способности сравнения. Острейшая, неизбывнейшая зависть — на вершинах: Сальери и Моцарт.
Нужно ли бороться с завистью? — Еще бы! Что может быть отвратительнее ее? Нужно изобличать ее пустоту и неправду, нужно ее побеждать апологией добра и деятельной любви. Но пока она не исчезла (в процессе истории она не исчезает, а, напротив, растет), следует учиться пользоваться ею для благих целей. Она подобна ядам. Не будь ядов, не было бы и лекарств.
Нет ничего хуже на свете, нежели плоскодонный оптимизм. Именно он-то и рождает всевозможных доктринеров и фанатиков, тем более ожесточающихся, чем суровее противостоит их рассудочным выкладкам жизнь. В конце концов такие оптимисты — глубоко неинтересные люди.
Пессимисты глубже и ярче их приблизительно настолько, насколько «Ад» Данте глубже и ярче «Рая»… «Где великий человек открывает свои мысли, там Голгофа», — говорит Гейне. «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия» — сказал Екклезиаст.
Необходимо исчерпывающе и всесторонне прочувствовать и продумать провозглашенную совершеннейшими религиями истину, что «мир во зле лежит».
И только тогда, — по иному, по новому, — можно преодолеть пессимизм, сохраняя его как ступень к высшему знанию и не отказываясь от него в отношении к миру, лежащему во зле. «В горе счастья ищи» — учил старец Зосима Алешу Карамазова.
«Прекрасное выше, чем доброе: прекрасное заключает в себе доброе» (Гете). Этот афоризм можно противопоставить упрекам в «аморально-эстетическом» подходе к историческим и политическим проблемам (Цуриков по моему адресу на евразийском диспуте в Праге).
Теперь часто говорят о «сверхэтике», о «гиперэтике». Гете и Ницше предуказали новую таблицу ценностей, ориентированную на красоте («гармонии»), как высшем и плодотворнейшем принципе. Наш Вл. Соловьев отводил «теургии» главу угла положительного миросозерцания. Достоевский утверждал, что именно Красота спасет мир.
Нельзя противополагать этику эстетике: эстетические категории не отвергают, а «снимают», «отменяют» этические, претворяя их в себе. Они проникают глубже, и часто то, что «иррационально» для морального сознания, может быть освоено, уяснено эстетическим.
Впрочем, в настоящее время сама нравственная философия преодолевает рационалистический морализм «правил поведения», которыми полонил ее Кант…
Политика, история, государство — предметы познания, не поддающиеся отвлеченному этическому подходу, не исчерпывающиеся им. В частности, «великие люди» почти сплошь представляются «злодеями» бедному и выхолощенному анализу абстрактной «совести». Вспомните отношение Толстого к Наполеону. Толстой вообще очень характерен как представитель последовательно «этической» трактовки истории и культуры. И не случайно его «трактовка» есть сплошное «отрицание» и той, и другой.