Над Черемошем
Шрифт:
В просторной келье отца игумена полутемно, и совсем не видно, что притаилось по углам. Только на окладе чудотворной иконы божьей матери играют лучики света. Бундзяк впервые с удивлением думает: почему на иконе, как греховный орнамент, разбросаны легкомысленные сердечки червонной масти?
Под иконой сидит раздобревший монах, и его круглое багровое лицо, резко вытянутое книзу, удивительно напоминает червонный туз. Бундзяк едва не улыбнулся, установив связь между орнаментом иконы и головой отца игумена.
Интересно, чего можно ожидать от него? Простой это туз или козырный?
Вот игумен приподнимает свое грузное тело, поднимаются и веки, но в полутьме
— Сын мой, ты стоишь перед мастером и слугой бога, — словно отгадав мысли Бундзяка, с чувством, благочестиво говорит игумен. — Знаем, нынешние времена глубоко изъязвили твое сердце. Пусть же эти язвы зарубцуются и украсят твой дух славой, как шрамы украшают тело воина. Сюда несли, сын мой, не только раны, но и руины своих душ, и благодаря щедрым милостям пречистой девы Марии, которую церковь называет небесными вратами, ибо лишь через них можно войти в горние небесные сады, с обновленной душой достигали осуществления идеалов и солнечных полян христова учения…
О, этот мелодичный благочестивый баритон, видно, отмыкал не одно измученное сердце и навеки забирался в руины душ то восковым туманом пасхальных ночей, то чадом адских угроз! А когда он словно ненароком зацепил струны честолюбия, словно невзначай напомнил о неоцененных заслугах атамана, у того скепсис стал рассеиваться: вот он поплыл куда-то за стены монастыря, и вдруг от восковых свечей повеяло на Бундзяка теплым дыханием и далеким отголоском детства.
Полуприкрытые глаза игумена внимательно следят за этим изменением. Он всегда рассматривал людей лишь как фон для своей особы, но умел, не теряя внутреннего превосходства, схватывать не одни только внешние черты собеседников.
— Сын мой, ты остался в живых и владеешь драгоценнейшим сокровищем на земле. Возблагодари божие провидение и собственный разум. Бурное море носило тебя по волнам жизни и небытия и прибило к самому несокрушимому на свете кораблю — к церкви божией. Приветствую тебя в сей христовой твердыне и верю, что вижу перед собой нового представителя нации — тип героя и властелина. Бог с тобою.
Предпоследняя фраза игумена снова напомнила Бундзяку об отрезанных моргах, и в душе «властелина» ежом шевельнулась злоба.
— А теперь садись, сын мой, и поговорим о хлебе насущном будничных забот.
С округлого лица игумена, как пух с перезревшего одуванчика, облетает благочестие, и выражение его становится деловито-упорным, властным.
— Ты ведаешь, что бог согласил земное с небесным, душу с телом, но не пожелал согласить огонь и воду, горы и долины, богатство и бедность. Великие души обладают силою воли и почти всем, а слабодушные — лишь желаниями. Так почто мерить одной мерой их разум и достояние? А это уравнение грозит уже галицийским землям. По замыслу большевизма тысяча девятьсот сорок восьмой год должен стать годом, как они называют, сплошной коллективизации этого края, и страшнее всего нам в горах сейчас те из гуцулов, кто становится во главе движения. Их надо вырвать из нашей прозрачной природы, ибо большевизм это такой фермент, от которого могут забродить даже наши каменные горы. А без фермента и вино остается спокойным, не то что наш убогий крестьянин. Обрати взор свой на Миколу Сенчука, на Панаса Дмитрака и весь их круг. Это приказ, и за выполнение его ты отвечаешь перед господом богом, нацией и собственной совестью.
Игумен, поднимаясь, навис над подсвечником, точно собирался
Остаток ночи Бундзяк пропьянствовал с келарем. Побаиваясь, чтобы в монастырских стенах не прослышали о пребывании атамана, пили молча; не пили, а накачивались водкой, напихивались едой, поэтому хмель не веселил, а только распирал головы и желудки.
— Так вот и живем, пане Касьян, — брат келарь залил жженкой широкий зевок. — Даже пьем как на похоронах.
— Бабу бы сюда, — хмуро ответил сотник.
— В монастырь? — глазки келаря оживились, но он сразу же настороженно обвел взглядом полутемную клетушку затхлой кельи.
На рассвете Бундзяк, не разуваясь, упал на пышную постель брата келаря и уснул тревожным сном. Ему не давали покоя перины, кошмары и сладковатый чад восковых свечей, огоньки которых опускались все ниже и ниже, пока фитили не догорели до самого конца.
Свечи с шипением погасли, и свод жаркой кельи тьмою навис над головой игумена. Голубой узелок лампадки едва мерцал на каком-то орнаментальном узелке иконы. Но тьма не тревожит игумена: она всегда, как тень, была спутницей его жизни, а теперь особенно. Это последнее не очень радует: игумен всегда отличался не горячностью авантюриста, а строгой холодностью во взглядах и в поведении. И это было закономерно, ибо он вырос за холодными монастырскими стенами, в удушливой атмосфере вечных ссор, прикрытых, как паутиной, сетью иезуитского благочестия и хитрости.
Были и у него свои вершины благочестивого экстаза, но это отошло в далекое прошлое, к тем временам, когда он по окончании гимназии, трепеща, стоял у порога епископского кабинета с рекомендательным письмом отца каноника. Но у епископа как раз сидели гости — немецкие военные. Свидание не состоялось. По этой простой причине гимназист не стал воспитанником духовной семинарии. И уже не духовный экстаз, а расчет привел его к монастырским вратам отцов базилиан.
Медленно, очень медленно поднимался он по лестнице духовной иерархии, но сколько требовалось при этом греховного проворства, настойчивости, и, боже мой, какое это было падение, хотя со стороны оно казалось возвеличением! Нет, во многом ошибался книжник, писавший, что на светском и духовном поприще вершин достигают орлы либо змеи. Орлам среди каменных стен делать нечего, а вот змея, прикрываясь личиной орла, всползет на любую вершину. На это нужно лишь время и удобный случай.
И отец игумен ждал случая, злобясь на свою судьбу и покровителей. Они в свое время не оценили его, забросив в эту дикую, огороженную горными кряжами дыру. Признание, дары, долгожданные посулы пришли теперь, на склоне лет, то приближая к глазам обманчивое величие, то низвергая в бездны страха.
Тихий стук в дверь. Лицо игумена перекосилось, но его сразу же разгладила профессиональная улыбка. В келью входит брат келарь.
— Пан сотник готов в дорогу.
— Копыта коню обвязали тряпками?
— Все сделано, как вы велели.
— Зовите.
Вскоре в дверях появился Бундзяк. Ближе подходить ему не хочется, чтобы игумен не почуял сивушного духа. Брат келарь зажигает две толстые свечи, и между ними вырисовывается скорбное почерневшее распятие. Монах бесшумно, как летучая мышь, выскальзывает из кельи, и во тьму теплыми каплями воска падают слова игумена:
— Сын мой, ты покидаешь наш мирный приют, идешь с оружием в руках по земле, отгороженной от всего, кроме божьей милости…
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
