Шрифт:
Фёкла Васильевна Навозова
Над Кубанью зори полыхают. Роман–хроника.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Трудным выдалось начало 1911 года на Кубани. Казалось, зима поменялась временем с весной: в феврале на полях стаял снег, а в марте начались морозы и ветры. Свирепый норд–ост выдувал озимые. Бурые тучи пыли застилали небо. Сквозь них мартовское солнце глядело медным шаром. Ветер катал по степи огромные кучи прошлогоднего курая, по-местному «матренки». Их сухими
Митрий Заводнов с работником Петром спешил до вечера попасть на кошары. Наступила пора окота овец. Митьку хозяйничать на кошары послал захворавший отец.
Закутавшись в бурки и башлыки и положась на лошадей, ездоки старались укрыть лицо от колючей пыли. Но пыль слепила, забивалась в уши и нос.
— Ну и погодка, черты его мать! — выругался Петро, направляя своего коня под ветер. — Поворачивай, Митро. Коням тоже не сладко.
Митькин конь, не ожидая понукания, повернулся сам. Петро свернул цигарку, достал трут, приладил кресало и высек огонь. Запахло палёной тряпкой. Петро с наслаждением затянулся и с шумом выдохнул клубы желтоватого дыма.
— Махра — курево дюже полезное. Хорошо очищает глотку. Хочешь, Митро, покури, батька не узнает — откашливаясь, предложил работник.
Митька покосился на кисет и в смущении шмыгнул носом. Он не курил. Боялся отца. Избегая соблазна, отвернулся и, прищурившись, стал оглядывать степь. Из серой мглы вынырнули согбенные фигуры людей.
— Глякося, никак люди бегут! — удивился Митька.
Петро повернулся.
Подгоняемые ветром, к всадникам приближались двое. Нахлобученные на самые глаза фуражки были по–бабьи повязаны рваными платками. Короткие негреющие студенческие куртки, старые брюки с пёстрыми разноцветными лоскутами неудачно прилаженных латок.
— Бродяги, что ли? — спросил Митька.
— Нет! Как будто больше похожи на волчков…
А те уже приблизились и, ища тепла, прижались к лошадям с подветренной стороны. Один из них дрожащим голосом попросил закурить. Петро развернул кисет, стал крутить цигарку из клочка старой газеты.
— По виду будто студенты будете? По волчьим билетам прогон свой выполняете, штоли–ча? — сочувственно спросил Петро. — Значится, из Рождественской в Ново–Троицкую следуете?
— Да, из Ставрополя через Рождественскую, — уточнил один из студентов.
— Буря, холод, а переждать ведь вам нельзя. Как перекати–поле, по матушке–Расее гонит вас судьба, — со вздохом произнёс Петр.
Тот, что попросил закурить, быстро взглянул на него и с горечью возразил:
— Не судьба, казак, а царь–батюшка пустил нас по ветру, как эти шары перекати–поля.
Митька насторожился: «Царя ругают… Видно, дюже он им насолил». Всем корпусом повернулся к студентам и внимательно смотрел на них. Тот, что отвечал, был высок и сутул. Черные глаза его, глубоко запавшие, горели яркими угольками. Другой, вздрагивая, стучал зубами от холода, молча глядя себе под ноги. Его качало ветром, и казалось, что вот–вот он свалится к ногам лошадей. Митьке стало жалко студентов.
— Пирога им можно дать? — спросил он у Петра.
— Ху ты! Ну конечно!
Митька развязал кожаную торбу и вытащил большие куски пирога с капустой. Петро протянул деревянную флягу с водой.
«Волчки», переминаясь с ноги на ногу, взяли угощение. Высокий тут же стал жадно есть, с трудом шевеля окоченевшими скулами. Другой вяло смотрел на кусок, как будто не знал, что с ним делать. Увидев флягу, он схватил её и стал пить воду.
— Што, после девятьсот пятого года наказание терпите али по другой причине? — любопытствовал Петро.
— По седьмому году. Три года тюрьмы и год по волчьему билету…
— Ага, политичные, значит! Понятно.
Петро не знал, что случилось в седьмом году, но не стал расспрашивать.
Уточнив, как короче пройти в Пово–Троицкую, в станичное правление, путники скрылись в облаке пыли.
А Петро вспомнил пятый год. Служил он в казачьей сотне 3–го Урупского полка. Отказались тогда казаки ехать на усмирение новороссийских рабочих, восставших против царя. Ночью урупцев разоружили и арестовали. Но начальство решило шума не поднимать. Рядовых казаков распустили по домам.
Петро вернулся в свою станицу. Многие стали воротить от него нос, не здоровались, не отвечали на поклон. Жена с обидой выговаривала Петру:
— И мне уже по улице пройти нельзя: бунтовщицей зовут, не здравствуются.
— Ну и не надо, — раздражённо отвечал ей Петро.
— Весна вот настала, хлеба своего до новины не хватит, — плакала жена.
Петро, как мог, утешал её, уговаривал, а когда кончалось терпение, прикрикивал:
— Да перестань ты ныть! Вот скоро в батраки наймусь, с голоду не помрём и то ладно!
И нанялся в гот год Петро к богачам Заводновым.
Он тяжело вздохнул.
Митька оглянулся на него, с тревогой спросил:
— Чегой-то ты, дядя Петро? Аль зубы разболелись?
— Какие там зубы! На душе стало сумно. Недаром,, видно, и в пословице о нашем брате бедняке говорится: «Только слава казачья, а жизнь собачья!»
Митька удивлённо посмотрел на Петра, с обидой в голосе упрекнул:
— А чего ты жалуешься? Разве тебе у нас плохо? Батя не обижает. За одним столом с нами обедаешь.
— Нет, на батьку вашего и на тебя я не в обиде. Да от этого не легче. — Бедность всё равно заедает. Детей, сам знаешь, много. Марфушку, старшенькую дочку, учить надо. Все говорят, способная она к учению. А за что учить?
Митьке показалось, что на глазах Петра блеснули слезы. Он встревожился:
— Ты что это, дядя Петро?
Кони переминались с ноги на ногу: им надоело стоять на ветру.
Работник вздохнул, вытащил клочок пожелтевшей бумаги и снова стал сворачивать цигарку. Пальцы дрожали, табак рассыпался. Митька с трудом удерживал своего застоявшегося жеребца. То, о чём говорил Петр, было ему непонятно. А тот, докурив, бросил окурок и с ожесточением ударил ни в чём не повинного жеребца.