Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
— Сам?
— Хомутов к нему…
— Видал, — перебил Павло. — Еще кто?
— Каких-то азиятов приволок с Закубани.
— Ну, пойдем, поглядим на азиятов. Покуда, Михаил Семенович.
Павло сдвинул на затылок каракулевую шапку и оправил серебряный пояс.
— Может, не стоит беспокоить? — заколебался он. — Что они делают?
— Белую головку раскупорили.
— А, — протянул Павло и облизнулся, — тогда без меня они не управются…
ГЛАВА VII
Петя и Ивга сидели на крыльце, и на их коленях белела шелуха грызового подсолнуха. По теневой стороне улицы кучками шли
— Куда народ идет? — спросил Миша, поздоровавшись и запасшись горстью подсолнухов.
— Гурдая встречать, отдельского атамана, — солидно ответил Петя, не переставая грызть семечки.
— По телефону сообщили, что из города вышел автомобиль с Гурдаем, — скороговоркой добавила Ивга.
Общество Ивги, особенно последнее время, стало какой-то необходимостью для душевного равновесия Миши. Если раньше девчонки мешали их ребяческим играм, стопорили их резвость, то теперь отношения перерастали во что-то новое, волнующее. Разлука приносила тоскливую необъяснимую пустоту. Мог ли открыто признаться в чувствах этих мальчишка, на которого мягко опускался пятнадцатый год? Конечно, нет. Скрывая неизведанные порывы даже от близких приятелей, Миша замечал, что девочка больше понимает его. Это решало их от-ношения, приближало друг к другу. Теперь под напускной грубостью скрывалось уже просыпающееся чувство первой ребяческой любви, чистой и возвышенной. Миша видел плутовское лицо Ивги, темное пятнышко родинки над верхней вздернутой губой, худенькие плечики и между ними две короткие, туго заплетенные косички. Заметив пытливый взгляд Миши, Ивга отвернулась, и у нее порозовели мочки ушей, покрытые нежным пушком, заметным на солнце. Миша тоже отвернулся, будто наблюдая, как в воздухе играют голуби-вертуны, выпущенные с соседней голубятни. На него глядела Ивга, и, когда они встретились глазами, девочка вспыхнула.
— Ну, чего уставился?! — сказала она, шутливо замахнувшись на него платочком. — Хочешь, чтоб ушла? Уйду.
— Нет, нет, не буду, оставайся, — встрепенулся Миша и, застеснявшись своей порывистости, исправился: — Хочешь, пойдем к дедушке Харистову?
— Петя пойдет? Пойдешь, Петя?
— Ясно, — отозвался брат, — ведь без меня тебя все равно мама никуда не отпустит.
— Не отпустит?! — обиделась Ивга. — А я без спросу уйду. Что она мне сделает?
— Выпорет.
— Это тебя выпорет, — вспыхнула Ивга, — а меня мама не тронет. Я девочка.
— Большая цаца — девочка, — поддразнил Петька.
— Вот именно большая. Девочек все жалеют. Их вон и на войну не берут.
— Не потому, что жалеют, а потому, что вы плаксы.
— Вот, как хочешь обижай, — не заплачу, — принимая независимый вид, сказала Ивга.
— Пошли к Харистову? — вторично предложил Миша и покраснел: ему показалось, что Ивга насмешливо глянула на него, сумевшего за все время вставить в разговор две фразы — и все о Харистове. Мише стало неловко…
В обширных просторах степей и полей он был решителен и ловок, окруженный такими же, равными ему, сверстниками. Стальными лемехами плугов покорял землю, заставляя ее работать на себя, на человека. Под его ноги ложились поверженные травы, он возил землю на гребли и видел, как ему подчиняются воды, останавливая свое извечное движение. Когда трехлеток-стригун проявлял свою волю, он подчинял и его, и доселе строптивая лошадь носилась по травам и дорогам, повинуясь.
Здесь, в несколько чуждой ему семье Шаховцовых, его томили уныние и злость от своей нерешительности и застенчивости. Его стесняли сюртук Ивгиного отца, Петины штиблеты на резинках, фотографии брата, гордого, черноусого, снятого с кокардой и сияющими пуговица-ми. Мише казалось, что бешмет и сапоги, ставившие его в почетный ряд воинственных казачьих поколений, здесь оттеняют его неравноправие. Так он у себя несколько пренебрежительно отнесся сегодня к Махмуду, так, вероятно, относятся здесь к нему. Хотя, надо сказать, никакого повода для таких подозрений в семье Шаховцовых не давалось. Итак, он решил идти к Харистову.
Харистов жил на форштадте, на планах, отведенных при первых поселениях, когда казаки, чтобы нести кордонную службу, селились в пунктах, удобных для наблюдения. Обрывистое плато господствовало над долиной Кубани, помогая следить за черкесами, идущими в набеги. Красные скалы, курганы Золотая Грушка и Аларик и коренной выход Бирючьей балки обрамляли кубанский обрыв, а дальше за Кубанью стояли кудрявые леса.
Приближаясь к дому Харистова, дети видели лево- бережное село Богатун, белеющее меловыми хатами, грязно-желтую извилину Кубани, голубые протоки, пьяно расползшиеся по просторной пойме, паром, похожий издалека на спичечную коробку, а на нем фигурки людей.
Село Богатун, основанное переселенными на Кавказ николаевскими солдатами, стояло на общинных владениях станицы Гунибовской. Станичный сбор охотно разрешил поселенцам занять бросовые, непригодные под пахоту земли. Когда же богатунцы разработали мочажинники, выкорчевали корявый лес и лозняки, хозяева предъявили счет переселенцам и стали взимать в общественный фонд арендную плату.
Начали жить трудолюбивые богатунцы на чужой земле, постепенно приучаясь к ремеслам, поставляя окрестным станицам не только батраков, но и бондарей, кожемяк, полстовалов, овчинников, сапожников.
Гунибовцы всегда корили богатунцев землей, считали их чуть ли не своими подданными. Приезжали на ярмарку в Богатун, куролесили, поднимали стрельбы, затевали «инжальные драки. Жилейские и камалинские казаки не уступали гунибовцам, отводя душу все в том же Богатуне.
Село завело торговлю, появились лавки с красным товаром, бакалеей. Прибывшие из Армавира и хутора Романовского торговые люди бойко вели оборот. Сюда казаки горных станиц привозили ободья, бондарную клепку, держаки для вил и грабель, дубители, сухие фрукты, табак, обменивая на зерно и подсолнух. Богатун сделался как бы обменным пунктом между закубанскими станицами и второй степной линией.
Домик Харистовых был выкрашен дешевой краской — суриком. Возле дома — палисадник, с дорожкой фиолетовых петушков. Кроме петушков, в палисаднике росли роза, гвоздика, львиный зев, а возле забора желтые и красные мальвы.
На стук щеколды вышла жена Харистова — Самойловна, или, как ее называли на улице, бабка Шестерманка.
Самойловна исподлобья окинула гостей суровым взглядом больших черных глаз, странно моложавых, не соответствующих ни годам ее, ни общему виду.
— Вы к деду? — спросила она грубо.
— К дедушке, — поклонившись, ответил Миша, — хотели его попросить, чтоб указал заводи, где сомы…
Самойловна подтянула концы платка, поправила чепчик и пошла к дому, постукивая палочкой. Ребята остались в недоумении. У крылечка Самойловна обернулась.
— Прокофьич в лес ушел, — сказала она так же грубовато.
— В какой лес?
— А? — приложив ладонь к уху, переспросила бабка.
— В какой лес, бабушка? — повторил Миша.
— Спуститесь вниз, пойдете по протоке, а там прямо к реке. У чернокленовой рощи свернете.