Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Сенька полдня ожидал хозяев возле куреня. Он искупался в ставке, изловил рубахой пару пескарей, — поиграв с рыбешками, отпустил их на волю, рубаху выжал, расстелил на земле и принялся швырять камни в лягушек, густо усеявших берег. Намахав руку, оставил и это занятие. Направился к балагану. Разрезав рябой арбуз кривым садовым ножом, мальчик отодрал мясистую сердцевину, чуть привявшую по гнездам семечек, и аппетитно съел ее с хлебом. Потом принялся за «скибки». Расправившись с арбузом, потрогал пальцами живот. Живот
«А батя в письме сумлевается, кто меня поит, кто меня кормит, — ухмыльнулся Сенька. — Живу, как царская тетя».
Солнце заходило; Сенька почувствовал дрожь, вылез из куреня. Чтобы согреться, он побегал взапуски со своей тенью. Тени так он и не догнал. Сделав на руках колесо с десятью «переворотами», оделся. Под мышками, у воротника и по рубцам холстина не высохла, но без рубахи было хуже. Сенька поиграл с ящерицей, оторвал у нее хвост, потом наблюдал, как, шурша, улепетывала ящерица, а на земле скручивался и жил кусочек хвоста.
Вернувшись в балаган, мальчишка прилег на связки сухой куги и заснул, засунув пальцы под мышки и подобрав под себя ноги.
Разбудили его истошные вопли Луки. Сенька вскочил, стукнулся головой о сучковатую жердинку, по-ящериному выполз из куреня.
— Слышу, дедушка! — покричал он в ответ. — Зараз приволоку.
Он, пыхтя, взвалил на тачку плетень, поплевал на ладони и, схватив ручки, покатил тачку к гребле, натужно упираясь ногами.
На загате стоял Лука, зажав в руке повозочный кнут.
— Соня, — шипел Лука, — бес твоей душе! Уже час гукаю. — Кнут свистнул, но не достал Сеньки, сразу вильнувшего в сторону. К отцу подскочил Павло, схватил его за руку и легко вырвал кнут.
— Стареешь, ум теряешь, — он скрипнул зубами, — за что бьешь?
— Пусти, — рассвирепел Лука, — на отца руку подымаешь?
— Еще не подымал. Как подыму, сразу, плотву начнешь ртом ловить. В канаву хочешь?
— Не надо, Павло Лукич, не надо, что вы, — просила испуганная ссорой Любка.
Павло ощутил тугую грудь жены, хотел было ее оттолкнуть, потом привлек к себе, засмеялся.
— Ну, не его, так тебя.
— Меня кидайте, Павло Лукич, — повисая на крепких руках мужа, шутливо просила Любка, — я выплыву, а батю лягун укусит.
— На, — Павло отдал кнут отцу, — другой раз не забижай мальчонку, сколько разов тебя уговаривать буду. — Помог работникам положить плетень, тихо добавил: — У него отец фронт держит, а ты над его сынишкой лютуешь…
— Что ты мне все — фронт, фронт, — снова взбеленился притихший было старик. — По всему видать, навоевались. Небось от полкового имущества тренчика не найдешь. Четыре сундука повезли жилейские полки, поглядим, что обратно возвернется. Сто годов басурманские знамена зубами вырывали, а теперь небось на портянку их пустили… Фронт держит! До кубанской земли далеко, нечего мне в глаза тыкать фронтом, сам-то не дюже храбрый, дезертирничаешь?!
Они уже перевели повозки через греблю и остановились на полянке у балагана. Павло остыл, и ему не хотелось спорить с отцом.
— Ты меня, батя, на фронт не гони, — спокойно сказал он, в глазах у него заиграла хитринка, — паи-то мы одинаковые получаем. Пошел бы за меня повоевал.
Три года я на позициях был, а теперь дай бог тебе три года вошву покормить.
Я — за Миколку, ты — за Лавра Корнилова. Ведь на турецкую ты не ходил, как раз будет тебе в охотку, да и нраву ты подходялого.
На дороге показалась груженая подвода.
— Кажись, карагодинские кони, а, Сенька? — вглядываясь, спросил Павло.
— Карагодинские, — обрадовался Сенька, — это Мишка обратно с кукурузой. Я туда ему плетень клал.
— За какой радостью ты перед Карагодами выслуживался? — бормотнул Лука, оправляя шлеи, пытаясь незаметно дать пинка Сеньке, — Он каких-то азиятов во двор наволок, генеральскую честь конфузил…
Мажара съехала к гребле. Черва скосила глаз, заржала. Жеребенок приблизился, ткнул ее под бок, принялся сосать.
На мажаре вместе с Мишей сидел Хомутов.
— Ты чего этого возишь? — шутливым тоном спросил Павло, подходя к повозке.
— Супрягач, ничего не попишешь, — ответил Миша и приветливо помахал Сеньке, который в это время поил лошадей.
Павло поздоровался с Хомутовым, и тот несколько дольше обычного задержал его руку. Павло посмотрел на широкую обзелененную руку Хомутова, осторожно высвободился. Взял кочан, начал обдирать слой за слоем белую шелестящую рубашку. Дойдя до зерна, ковырнул ногтем, попробовал на зуб.
— Рисовая, крепкая, на кашу хорошая. Только надо ободрать не на камнях, а на вальцах.
Хомутов пристально смотрел на Павла. Он знал, что тот говорит сейчас ненужное. Догадывался Хомутов: беспокоит Павла вчерашняя вспышка в доме Карагодиных, и ему как-то захотелось успокоить Павла, внести некоторую ясность в его мысли, помочь ему.
— Родыч был? — спросил он, облокачиваясь на кукурузу, так что початки поползли в стороны.
— Был.
— Говорят, коня тебе обещал?
— Обещал.
— Возьмешь?
— А почему бы не так?! — скривив губы, ответил Павло и уставился на Хомутова. — А ты бы не так сделал?
— Тоже так бы сделал, — согласился Хомутов.
— Ну вот.
— Воевать пойдешь, значит, а?
Павло откинул початок в угол воза, попробовал у Хомутова руку выше локтя, там, где напряглись крупные желваки мускулов.
— Ого, да ты бугаек ничего себе, удержишь.
— Удержу, будь спокоен, — улыбнулся Хомутов и согнул руку так, что мускулы подняли рукав гимнастерки и натянули его, — как у Ивана Поддубного. Ну, воевать пойдешь?