Над Кубанью. Книга вторая

Первенцев Аркадий Алексеевич

Тут же, у его ног, сидела Любка. Обхватив колени руками, она вполголоса подпевала мужу.

Ой, полети, утка, Против воды прутко, Перекажи матусеньци, Шо я умру хутко [2] .

Павло был сегодня особенно приветлив, и Любка, тревожно вглядываясь в его потемневшие глаза, находила в них печаль и особую притягивающую красоту. Песня, пришедшая на линию

от казаков-черноморцев, была печальна и по содержанию и по мотиву. Любке не хотелось, чтобы ее любимый умирал и чтобы он пел эту сумную песню. Истосковавшись по мужу за годы войны, она всячески хотела продлить свое женское счастье. Вот он, молодой, красивый, с темно-русыми кудрями. Не в обычае молодых казаков носить прическу. Кубанский казак всегда либо бреется, либо стрижется под машинку, но Павло привез новую моду с фронта, и Любке так больше нравится.

2

Скоро (укр.)

Павло ласково глядел на жену, и в глазах ее была теплая признательная ласка.

Перекажи матусеньци, Шо я умру хутко.

В хате полосами колебался солнечный свет. Где-то жужжала муха, ожившая не то от тепла, не то от приближения весны. Пол был чисто вымыт, вязанные из ветоши половики пестрели, придавая комнате праздничный вид. И половики, и занавески на вымытых окнах, и освеженные водой фикусы — все выдавало старания Любки доставить удовольствие мужу, задержать его подольше в доме.

Немного смущенная, она поглаживала мускулистую руку Павла, оголенную по локоть. ^Казачий быт до предела сократил и огрубил ласку. Коротки минуты уединения, а на людях обычно стесняются выказывать внимание. Павло сильнее растянул гармошку.

Ой, полети, галка, Ой, да полети, черна, Тай на сичь — рыбу исты, Ой, принеси, галка, Ой, принеси, черна, Вид кошевого висти.

Лука незамеченно постоял у двери. Чувство, похожее на зависть, поднялось в нем. Сегодня будничный день. Лука оценил показное убранство горницы и супругов как нарушение семейного уклада.

— Праздники по-своему перевернули? — с издевкой спросил он.

Любка быстро обернулась, покраснела, попыталась встать. Павло, застегнув гармошку на ремешок, надавил ей плечо.

— Сиди.

Старик обошел комнату, шмыгая подошвами и задирая половики.

— Чего потерял, батя? — улыбнулся Павло, подмигивая Любке.

_ От хлеборобства, сынок, отвыкаешь, — задерживаясь возле, сказал старик. — Скоро, как городской кум, начнешь спрашивать отца: а сколько, мол, пирогов дает десятина, да почему, мол, просо сеешь, а не пшено.

Павло был настроен миролюбиво.

— Чего ж, батя, делать? Пахать еще рано, пшено сеять время не позволяет. А насчет хлеборобства, так я самый главный. Сам знаешь, всеми землями заведую.

— Толку мало. Своему хозяйству хотя бы десятин

пятнадцать подкинул, все каким-ся голодранцам. Весна идет, семена белокорки подготовлены, а сажать некуда. Мостовой своим паем не поступится? — Старик присел, покряхтел. — Ишь на гармошке играют, песни поют, женихаются. Не казацкое это дело, Павло. Так пущай господа время проводят, а мы к таким фиглям-миглям не-привышные.

Лука поднялся, выдвинул ящик стола, затарахтел ложками.

— Вы чего ищете, батя? — подходя, спросила Любка. — Может, я знаю.

— Сиди уж, сиди, барыня. Где вам отцу пособить?

— Батя, не швыряйте так. Солонку опрокинули. — Любка принялась собирать соль. — Нехорошо, батя, ка-кая-сь ссора будет.

— Ножик тут был.

— Этот! — Любка вынула нож: — Говорила, что найду.

Лука выхватил нож, повернулся, задел Любку.

— Тише, — старик замахнулся на невестку, — всю кожу свезла.

Он поежился, словно и в самом деле кожа прилипла к рубахе.

— Чего там у тебя, батя, не чиряк ли вскочил? — участливо спросил Павло. — Коли чиряк, скидай рубаху, я разом вылечу, я по таким делам фершал. Небось какую свою рану выходил.

— Ты фершал, только с другого боку, — проворчал Лука, близко подходя к сыну.

— Как с другого? Я по всем бокам фершал, — пробовал отшутиться Павло.

— По всем бокам, — зашипел старик и начал быстро раздеваться на глазах удивленных Павла и Любки.

Любка отвернулась, хихикнула.

— Батя, вы, может, штаны будете снимать? Может, мне выйти?

— Не буду я штаны снимать. Не к чему мне их снимать. — Старик поднял руки, стащил рубаху, повернулся спиной: — Глядите, чертовы дети.

На спине, от плеча до пояса, багровел рубец, будто прорезанный сильным ударом железного прута. Рубец кое-где вздулся и пожелтел.

— Что это у тебя? — изумился Павло. — А? Где ж это тебя так изувечили, батя? Кто?

— Кто? — отец принялся надевать рубаху, широко расставив согнутые в коленях ноги. — Кто? Тебе обязан.

Павло вскочил.

— Как мне?

— Да так, вчерашней ночью.

Павло понял все и, затушив невольную улыбку, погладил отцу плечо.

— Прости, батя. Темно было, не глядел, кто под руку попадется.

— Хоть бы родного отца пощадил, — укорил Лука, цепляя дрожащими пальцами маленькие стеклянные пуговки. Любка помогла застегнуть ворот.

— И чего же вы, батя, там оказались, а?

— У… — старик толкнул Любку, — хитрая!

— Батя, может, фершала покликать?

— Фершала?! — окрысился он на сына. — Хотишь от отца избавиться? В казамат засадить! Небось Егорка отдал приказ всех забирать, кто вашими печатями помеченный… зверюга… Вот сынка вырастил…

Лука отстранился от сына, направился к окну взглянуть на работу Франца. Вдруг в ужасе отпрянул.

— Подъехали!

— Кто?

— Забирать… ей-бо, забирать… — Лука побледнел, схватил шубу и стремглав вылетел из комнаты.

На черной половине раздались голоса, кто-то громко поздоровался с Перфиловной, постучали.

— Можно, — разрешил Павло, непроизвольно закрыв собой Любку. — А! Егор! Товарищ Барташ!..

Любка выдвинулась, поклонилась и пожала протянутые гостями руки. Мостовому приветливо улыбнулась.