Над Неманом
Шрифт:
Пани Эмилия сжалилась, положила свою ручку на его руку и, краснея, опустив глаза, прошептала несколько слов о своем бедном сердце и грустной-грустной жизни. Признание, с одной стороны, и выражение горячего сочувствия и преданности — с другой, длились несколько минут, после чего Кирло, как будто пробуждаясь от обаяния своей соседки, со вздохом сказал, что новость-то он действительно привез и очень важную. Для пани Эмилии всякая новость была истинным благодеянием, и она нетерпеливо начала расспрашивать Кирло. Но эта новость была так важна, что Кирло на время отложил свои шутки и селадонские ухватки. С серьезной миной начал он рассказывать, что все сказанное им Тересе относится в действительности
— На самом деле, это разочарованный человек, оплакивающий свое расстроенное здоровье, состояние и жизнь. Может быть, он, как утопающий за соломинку, ухватился за мысль соединиться с особой, которая ему очень нравится. Самостоятельно он, наверное, никогда не сделал бы этого, но моя жена — они большие друзья — употребляет все силы принудить его к этому шагу, а вы знаете, что ске лафам вё…
— Се que la femme veut, — поправила пани Эмилия.
— Вот то-то и есть!.. Да еще такая фам, как моя Марыня! Вы и вообразить себе не можете, какая это энергичная баба! Вчера она была в Воловщине, долго разговаривала с Ружицем и возвратилась домой такой счастливой, как будто клад на дороге нашла… Я узнал от нее, что дело со сватовством направлено как следует.
По манере, с которой говорил Кирло, можно было видеть, что это дело он считал очень важным для себя, для Корчинских, а больше всего для Юстины, к которой проникся таким уважением, что, произнося теперь ее имя, невольно слегка наклонил голову. В голове пани Эмилии сначала не помещалась идея о таком неравном браке, но потом самая возможность такого необычайного события привела ее в неописуемый восторг. Для Юстины это было бы величайшим неожиданным счастьем. Но не эта сторона дела занимала пани Эмилию. Главный интерес для нее заключался в величии, силе и горячности чувства, которое могло побудить Ружица к такому шагу.
— О, боже! Какое счастье для женщины возбудить такую любовь, — любовь, которая ниспровергает все преграды, которой ничто противостоять не может, которая… для которой… Отчего не каждой дана возможность на пути своей жизни встретиться с таким сердцем, с такой страстью, с таким самопожертвованием?..
Долго фантазируя на подобную тему, она забыла о девочке, которая, выслушав все через отворенные двери спальни, уронила на пол кусок канвы с вышитой розой и потихоньку вышла в столовую. Через минуту тоненький голосок Леони раздавался уже в комнате Марты и Юстины.
Спустя четверть часа в той же самой комнате на одной из кроватей лежала Тереса, с помятыми бантами на голове, крепко прижимаясь к подушке, как прижимается больной ребенок к груди матери или няньки. Благодарственные молитвы и веселые вальсы были от нее далеко-далеко. Время от времени она повторяла сквозь рыдания:
— Что я ей сделала? За что она позволяет так шутить надо мной?.. Я ее так любила…
Тереса жалобно вздохнула и продолжала:
— И права ли она, что так шутит со мной? Неужели же я так стара и страшна?.. Мне всего двадцать девять лет… неужели я не могу поверить, что кто-нибудь влюбился в меня…
Она вскочила, и села на постели.
— О, боже мой! Да ведь я ей лекарство не дала! Который час, Юстина? Наверное, уже давно пора, а она заболталась и не приняла. Пан Кирло такой милый… Она всегда так заговорится с ним, что и про лекарство забудет… Который час, Юстина? Побегу, дам ей микстуру, а то у нее опять начнутся
Она дрожащими руками поправила бант на голове и, забыв все свои жалобы, выбежала из комнаты. Марта поднялась с пола и посмотрела на Юстину.
— Ну, — сказала она, — поздравляю! Тебе повезло. Этот Ружиц, должно быть, очень хороший человек, если взаправду хочет жениться на бедной девушке. Дай тебе бог всякого счастья…
По ее лицу и разгладившемуся лбу можно было видеть, что она действительно очень рада. Впрочем, это не помешало ей насмешливо добавить:
— Только не вешай нос и не кисни, а благодари бога… Если мои желания осуществятся, ты будешь избавлена от удовольствия прослыть за холеру… Помнишь, я рассказывала, как меня за холеру приняли…
Она вышла из комнаты. Юстина, сидя у открытого окна, чинила старое платье. Она издавна усвоила себе привычку делать все сама и избегать посторонних услуг. Но теперь игла вывалилась у нее из рук. Лучше чем кто-либо она знала, что в известиях, привезенных паном Кирло, заключается много правды. В последнее время Ружиц как-то особенно внимательно всматривался в нее, точно старался изучить ее малейшие особенности. Нет ничего удивительного, что пройдет день, два и золотой плод со сказочного дерева свалится к ее ногам. Но, понимая все это, она вовсе не казалась счастливой. Бледное ее лицо окаменело, глаза смотрели в одну точку, будто она старалась разрешить какой-то мучительный вопрос. Задавала ли она этот вопрос своему сердцу, относился ли он к прошедшему или будущему? По временам Юстина вздрагивала, словно в голову ей приходили дурные мысли; может быть, она стыдилась самой себя. Случайно взгляд ее упал на лежащую на столе небольшую книжку с двумя литерами 3 и К на красивом переплете. Вчера эту книжку вместе с письмом привез ей посланный из Осовец. Юстина придвинула к себе книжку и достала оттуда раздушенный листок. Это было письмо:
«Ты разлюбила музыку, Юстина, но, может быть, еще любишь поэзию. Любишь ты что-нибудь или кого-нибудь? Что сталось с той, которую когда-то я называл своим вдохновением, своим ясным солнышком? Какое вдохновение осеняло тебя когда-то, Юстина, какие светлые мечты роились в твоей голове! Теперь я встречаю холодное, суровое существо, примирившееся с пошлостью жизни, считающееся с требованиями света, и спрашиваю самого себя: что сделалось с той? И я пытаюсь воскресить ее, как она сохранилась в моих воспоминаниях… Возьми эту книжку, пойди в грабовую аллею, читай и вспоминай прошлое. Может быть, в твоих воспоминаниях я хоть на миг воскресну из мертвых; может быть, твое сердце смягчится; может быть, ты захочешь, чтобы наши глаза, как прежде, вновь пробегали эти страницы… Ты помнишь, Юстина, помнишь? Позволь мне когда-нибудь остаться с тобой наедине! Я объясню тебе тайну моей разбитой жизни, и ты поймешь, что нашим душам никто не может помешать остаться родными. О, не бойся! Я жажду только твоей души и никогда не перестану ее добиваться. О, если бы ты знала, как я глубоко, безнадежно несчастлив!
Зыгмунт».
Помнила ли она? Сильный, почти одуряющий запах воспоминаний несся к ней от маленькой книжки, которую они когда-то держали вместе, как будто ее тяжесть требовала напряжения их совместных сил. Помнила ли она? Каждый стих, каждое слово этой книжки были для нее тем же, чем звук трубы архангела для усопших.
Глаза ее наполнились слезами, когда она увидела два стиха, подчеркнутые синим карандашом:
Je viens de mincliner, madame, devant vous, Mon orgueil tout entier est encore a genoux.