Над Неманом
Шрифт:
— Пан Кирло во всех обстоятельствах лучший наш друг и сосед.
— О я всегда был и остаюсь лучшим из людей, только — увы! — непризнанным.
— По крайней мере, в этом доме все обитатели его признают ваши достоинства.
Кирло, любезно поклонившись, поблагодарил, но все-таки сказал:
— К прискорбию моему, не все.
— Как не все? Но кто же?..
— Панна Марта, например, совсем их не признает, — с комической грустью пожаловался Кирло.
— О, Марта… Она так, бедняжка, озлоблена, вспыльчива.
— Панна Юстина…
—
— Супруг ваш…
— Мой супруг… Он нелюдим… так всегда занят… только и думает о своем хозяйстве и делах…
Она привстала и обратилась к Тересе Плинской, которая словно застыла, устремив восхищенный взгляд на блиставшее в тени пенсне пана Ружица.
— Пожалуйста, Тереса, дай мне немножко воды и брому: я чувствую, у меня начинается головокружение.
Тереса бросилась к туалету и в одно мгновение подала подруге все, что та просила. Пани Эмилия с присущей ей грацией взяла в одну руку хрустальный стакан, в другую — порошок, заключенный в круглую облатку, и, обратясь к новому соседу, сказала, как бы оправдываясь:
— Globus histericus… ужасно меня мучает… в особенности, когда что-нибудь встревожит меня… или огорчит…
Тут она проглотила порошок. Лекарство она глотала с тем же пленительным изяществом, с каким искусная танцовщица принимает кокетливую позу. И все же видно было, что она действительно страдает; рукой она сжимала горло и грудь, которую теснило нестерпимое удушье.
— Не облегчит ли ваше состояние свежий воздух? — спросил с состраданием Ружиц. — Если прикажете, я открою окно.
— О, нет, нет! — испуганно возразила страдалица. — Я так боюсь ветра, сквозняка, солнца… От ветра у меня кружится голова, от сквозняка делается невралгия, от солнца — мигрень… Будь добра, Тереса, подай мне ароматический уксус.
Кирло, склонившись над ней, нежно шептал:
— Ну, что? Не лучше вам хоть немножко?.. Все душит, не проходит?..
Тереса, подавая уксус, также склонилась над подругой:
— Начинается мигрень? Неужели? Боже мой! У меня тоже как будто заболела голова…
Пани Эмилия, растирая виски уксусом, потихоньку шептала:
— Милая, этой Марты все еще нет из костела… Я беспокоюсь об обеде… Поди, узнай, накрыли ли на стол. Я не знаю даже, варят ли мне бульон… Кажется, я ничего больше есть не смогу… Ах, эта Марта…
С живостью и грацией шестнадцатилетней девушки Тереса бросилась, было исполнять приказание, как двери отворились, и в кабинет вошел мужчина, высокий, плечистый, седоватый, с длинными усами, загорелым лицом, со лбом в морщинах и большими карими глазами, в которые на первый взгляд нельзя было ничего прочесть, кроме забот и унылой задумчивости.
Оба гостя встали при входе хозяина дома, пана Бенедикта Корчинского, и пожали его большую загрубелую руку. Он холодно еле прикоснулся к руке Кирло и почти так же равнодушно пожал белую, гладкую, как атлас, худощавую и холеную руку Ружица.
Теперь, когда этот последний повернулся боком, можно было разглядеть его аристократическое, еще красивое, хотя исхудалое и болезненное лицо. Ружиц был высок и очень тонок, с волосами слегка подвитыми, может быть, для того, чтобы скрыть проступавшую лысину. По лицу его с тонкими, правильными чертами время от времени пробегала нервная судорога вдоль лба и бровей. С первого взгляда в нем можно было узнать вполне светского человека, но, должно быть, физически слабого, с расстроенною нервною системой. Когда он стоял рядом с сильным, плечистым, загорелым хозяином дома, их можно было счесть жителями двух различных планет. Одна только черта в них была общею: оба они были грустны. Корчинский загорелой рукой дернул книзу свой длинный ус, сел возле окна и, глядя, на жену, проговорил:
— А детей все нет! Они должны были приехать час тому назад.
— О, я тоже беспокоюсь о них!.. Кажется, у меня даже мигрень от этого начинается, — ответила пани Эмилия и тихим голосом начала рассказывать гостям, что ждет приезда детей на вакации; сын учится в агрономической школе, а дочь — в одном из варшавских пансионов.
Витольд, говорила она, всегда любил сельское хозяйство, — вероятно, унаследовал эту склонность от отца, — а Леоню она поместила в пансион потому, что при своем слабом здоровье не может держать ее дома… Наконец, это совершенный ребенок, — ей всего пятнадцатый год.
Кирло (он давно уже знал обо всем этом) старался завести разговор с хозяином дома. Говорил он даже с некоторой угодливостью, которой, видимо, надеялся сломить лед оскорбительного пренебрежения. Потирая костлявые руки и приторно улыбаясь, он начал сладким, заискивающим голосом:
— А вы и в праздник все делами заняты!
— Как же иначе? — глядя совсем в другую сторону, ответил Корчинский. — Для нас праздников нет. Наоборот, когда приказчики и рабочие отдыхают, нужно особенно бдительно смотреть, чтобы скотина была накормлена, чтобы не подожгли чего-нибудь.
Слова эти, не заключавшие в себе ничего оскорбительного, произнесены были, однако, далеко не любезным тоном.
— Нынче виды на урожай хорошие, очень хорошие, — снова заговорил Кирло.
— Да, — ответил Корчинский. — Не знаю, как у других, — я несколько месяцев ни на шаг не выезжал из дому, — а у меня очень хорошо… Если уборка пойдет, как следует…
— Тогда много тысчонок соберете со своего Корчина! — шутливо и фамильярно воскликнул Кирло.
Корчинский поднял голову и с нескрываемым неудовольствием посмотрел на соседа своими карими глазами.
— А цены? — спросил он. — Ваша жена не говорила вам, какие цены были на рожь в прошлом году и, вероятно, будут стоять и в нынешнем?
Кирло на минуту смутился, но сейчас же захохотал.
— Ей-богу, — воскликнул он, — жена моя такая страстная хозяйка, что ни до чего меня не допускает, ни до чего, — держит меня под башмаком!.. Впрочем, мы с ней отлично уживаемся… Да и что мы стали бы делать оба на нашем крохотном фольварке? Или я, или она. А так как ей хотелось…