Над облаками
Шрифт:
Солнце к этому времени поднялось еще выше и нещадно пекло головы идущих по песчаной дороге солдат. Гимнастерки пропитались потом и липли к спине, ноги в сапогах горели огнем, оружие давило на плечо, натирая его в кровь. Дополняли эту картину стаи слепней, которые не отставали и своим жужжанием только накаляли нервы. Подойдя к деревне, десантники понаблюдали за ситуацией в ней, убедившись, что всё спокойно, пересекли по мостику небольшой заболоченный ручей и зашагали по широкой центральной улице.
В Качай-Болоте было тихо и спокойно, в огородах копошились люди, кто-то пас скотину в поле, кто-то нес траву свиньям. Пройдя вглубь деревни, группа остановилась около крепкой деревянной избы, небольшие окошки которой смотрели вымытыми стеклами на пыльную улицу Из дома исходил сладкий душистый запах свежевыпеченного
– Добрый день! – поздоровался Луценко, подойдя поближе и остановившись в тени, падающей от березки, растущей возле забора.
От неожиданности мужчина вздрогнул, поднял голову и удивленно посмотрел на солдат.
Затем, бросив короткий взгляд в сторону дома, словно хотел убедиться, нет ли во дворе домашних, которым могла угрожать опасность от вооруженных людей, подошел к калитке.
– И вам здравствовать!
– Отец, – спросил Луценко, вытирая пот и отгоняя назойливое насекомое, лезущее прямо на шею, – немцы есть в деревне?
– Нет. – Мужчина обвел глазами солдат, всматриваясь в уставшие лица. – Говорят, давеча в Слободке объявлялись. Может, вам туда надо?
– Из нее, родимой, и идем. – Иван подошел поближе к забору и поправил винтовку, которая своим ремнем больно давила через мокрую гимнастерку на появившуюся мозоль. Щипало так, будто кто-то сыпанул горсть соли на открытую рану.
– А вы кто такие? – спросил мужчина, продолжая настороженно рассматривать непрошеных гостей.
– Да не бойся ты, мы свои, советские, – улыбнулся Луценко.
– Давненько здесь вояк не было.
– Теперь, видимо, чаще будут, – парировал взводный, – пока немца не прогоним.
– А чего ж вы его сюда пустили? Граница вон как далеко, – сурово сказал мужчина.
– Отец, можно воды испить? – Отвечать на неприятный вопрос Луценко не хотел, так как, по правде, не знал, что сказать.
Мужчина повернулся в сторону дома.
– Параска! – крикнул он, и через несколько секунд из сеней появилась невысокая молодая женщина, со светлым платком на голове, изящно гармонирующим с ее милым кругловатым лицом.
– Вынеси ведро воды и кружку в сад, – распорядился хозяин, и вскоре десантники по очереди пили холодную чистую воду, утоляя жажду под сенью яблонь и груш, чьи тени навевали приятную прохладу, смешанную с ароматом зреющих фруктов.
Напряженность была снята, дальше говорили спокойно, шутили, улыбались, обменивались новостями. Мужчину, как оказалось, звали Федор Николаевич. Было ему немного за сорок. Трудился в недавно созданном колхозе, но последние дни председатель дал распоряжение на работу не выходить, пока не прояснится обстановка.
Узнав, что в Протасах немцев тоже еще не видели, Луценко посмотрел на карту.
– Федор Николаевич, как пройти на Ковчицы? Есть хорошая дорога?
– Ковчицы? – мужчина на секунду задумался. – Там две деревни: Первые и Вторые Ковчицы, хотя дорога одна, я покажу. В целом она неплохая, но есть пара заболоченных мест, можно хорошенько застрять, если на телеге ехать. Сейчас-то она получше, не то что раньше. Старики рассказывали, что, когда с Наполеоном война была, здесь отряд польских гусар появился, в сторону Мозыря шли и остановились в Качай-Болоте на ночлег. А вечером к ним гонец прискакал с приказом срочно идти к Бобруйску, там русские войска из крепости вылазку делали. Вот гусары рано утром и ушли на Ковчицы, у командира карета была, красивая такая, резная, с позолотой. В ней он сам ехал и припасы везли. Так лошади с каретой этой перед Казенным лесом в первой болотине и застряли. Поляки ее кое-как вытащили и решили дальше с собой не брать, так как спешили. В лесу под Замошьем закопали, вместе с припасами, чтобы налегке идти. Говорили, что гусаров этих около Бобруйска перебили. Так или не так, не знаю, но обратно за каретой никто не вернулся. Местные мужики сколько лет ее ищут, да так и не смогли откопать до сих пор. Она, поди, уже совсем сгнила.
– Федор Николаевич, а ты сам-то искал? – весело подмигнул Луценко.
Мужчина улыбнулся в ответ, пригладив широкую темную бороду.
– Нет, не балуюсь таким. Да и не местный я, хоть уже почти двадцать лет здесь живу.
– О как! Как же тебя сюда-то занесло?
– Да жизнь – она такая, куда только не зашвырнет. – Мужчина налил себе воды и выпил залпом, немного помолчал. – Родился я в Чикилях, это между Глуском и Бобруйском. Отец с матерью до сих пор там живут. Как война началась, меня в армию призвали и отправили в Петроград.
– Это какая война? Империалистическая? – вмешался Гришка, сидевший рядом на траве.
– Ну, кому как, – взглянул на него Федор Николаевич, – для кого-то может и империалистическая, хотя раньше и слов-то таких не знали, а для других – Великая. Под самый конец служил я в Петрограде на военном складе, – продолжил он воспоминания, – как зимой революция началась, вот бардаку-то было, из караулов не вылезали, защищали, значит, добро казенное. Почти каждую ночь воры да бандиты лезли. Одного из наших часовых ножом зарезали и винтовку унесли, после этого по двое на одном посту находились. А осенью большевики свою революцию устроили. Склад передали другим солдатам, а нас, стало быть, от службы отстранили. Армия к этому времени совсем рушиться стала. Про присягу уже никто и не вспоминал. Это раньше царю клялись служить в верности, а как до дела дошло, то те, кто клялся, первыми его и предали. Разбрелось наше войско кто куда. Ну, я винтовку сдал и с братом двоюродным Савелием, который недалече служил в гарнизоне, домой пошли. Что нам еще оставалось делать? Где на поезде, а чаще пешком. Около Пскова немцы стояли, мы лесом через так называемую линию фронта просочились. С нашей стороны вообще никого не было, при желании немцы спокойно бы до Петрограда дошли. Это уже потом стали Красную армию формировать, а до этого времени все разбежались из окопов, никто зазря помирать не хотел. Несколько месяцев мы с Саввой домой добирались – сапоги в хлам, сами худые, заросшие, как черти, столько всего насмотрелись за дорогу, вспомнить страшно. Кругом нищета, бандиты у мужиков последний хлеб забирают, немцы власть свою пытаются держать, зверствуют, тоже есть хотят. Кто где – не поймешь, то одни себя кулаком в грудь лупят, что они главные, то другие, то третьи. Утром большевики советскую власть устанавливают, днем их германцы прогоняют и кричат, что мы теперь собственность кайзера, а ночью со стороны Бобруйска бандиты прибегают. Там своих жидов ограбят и потом пьют неделями на хуторах, бесчинствуют. И такая круговерть постоянно. А жить-то надо, пахать, сеять, иначе пропадешь от голода. Да и захиреет она, землица-кормилица, бурьяном зарастет, попробуй потом вспахать – сто потов сойдет, пока дерн сковырнешь. Земле простаивать никак нельзя, хоть война, хоть революция.
– И даже сейчас, когда немец на пороге? – вмешался в разговор Сашка Полещук. – Так ведь если придет, весь урожай ему достанется.
– А вы здесь зачем? – бросил на него короткий взгляд хозяин дома. – Разве не ваша обязанность мирных людей защитить?
– Ну, – стушевался Сашка, – так-то оно так…
– На чем я остановился? – Федор Николаевич на секунду задумался. – Как домой добрался, сказал?
– Ага, – кивнул Луценко.
– Так вот, как немцы из этих мест ушли, появились поляки. Эти еще более злобные были. Всё им мало. Устроился я тогда в Ковчицы к одному пану. Кучером у него был. Работы много, без отдыху и продыху. Но, правда, платил неплохо, да и крыша над головой и миска супа всегда были. Женился я на Марусе, она местная была, ковчицкая. Родила мне троих сыновей: Мишку, Гришку и Ваньку. А потом приболела сильно и за несколько дней зачахла, не смогли выходить. Остался я с маленькими детьми на руках. Уволился от пана, не мог больше там оставаться, всё мне о жене напоминало, сердце горело от тоски. Переехал сюда, на заработанные деньги купил дом и большой надел земли. Стал обустраиваться, через год взял жену из соседней Слободки. – Федор кивнул в ту сторону, откуда недавно пришли десантники, где за большим полем виднелись кроны деревьев небольшого кладбища и за ними просматривались крыши деревенских домов.