Над облаками
Шрифт:
Солнце к этому времени поднялось еще выше и нещадно пекло головы идущих по песчаной дороге солдат. Гимнастерки пропитались потом и липли к спине, ноги в сапогах горели огнем, оружие давило на плечо, натирая его в кровь. Дополняли эту картину стаи слепней, которые не отставали и своим жужжанием только накаляли нервы. Подойдя к деревне, десантники понаблюдали за ситуацией в ней, убедившись, что всё спокойно, пересекли по мостику небольшой заболоченный ручей и зашагали по широкой центральной улице.
В Качай-Болоте было тихо и спокойно, в огородах копошились люди, кто-то пас скотину в поле, кто-то нес траву свиньям. Пройдя вглубь деревни, группа остановилась около крепкой деревянной избы, небольшие окошки которой смотрели вымытыми стеклами на пыльную улицу Из дома исходил сладкий душистый запах свежевыпеченного
– Добрый день! – поздоровался Луценко, подойдя поближе и остановившись в тени, падающей от березки, растущей возле забора.
От неожиданности мужчина вздрогнул, поднял голову и удивленно посмотрел на солдат.
Затем, бросив короткий взгляд в сторону дома, словно хотел убедиться, нет ли во дворе домашних, которым могла угрожать опасность от вооруженных людей, подошел к калитке.
– И вам здравствовать!
– Отец, – спросил Луценко, вытирая пот и отгоняя назойливое насекомое, лезущее прямо на шею, – немцы есть в деревне?
– Нет. – Мужчина обвел глазами солдат, всматриваясь в уставшие лица. – Говорят, давеча в Слободке объявлялись. Может, вам туда надо?
– Из нее, родимой, и идем. – Иван подошел поближе к забору и поправил винтовку, которая своим ремнем больно давила через мокрую гимнастерку на появившуюся мозоль. Щипало так, будто кто-то сыпанул горсть соли на открытую рану.
– А вы кто такие? – спросил мужчина, продолжая настороженно рассматривать непрошеных гостей.
– Да не бойся ты, мы свои, советские, – улыбнулся Луценко.
– Давненько здесь вояк не было.
– Теперь, видимо, чаще будут, – парировал взводный, – пока немца не прогоним.
– А чего ж вы его сюда пустили? Граница вон как далеко, – сурово сказал мужчина.
– Отец, можно воды испить? – Отвечать на неприятный вопрос Луценко не хотел, так как, по правде, не знал, что сказать.
Мужчина повернулся в сторону дома.
– Параска! – крикнул он, и через несколько секунд из сеней появилась невысокая молодая женщина, со светлым платком на голове, изящно гармонирующим с ее милым кругловатым лицом.
– Вынеси ведро воды и кружку в сад, – распорядился хозяин, и вскоре десантники по очереди пили холодную чистую воду, утоляя жажду под сенью яблонь и груш, чьи тени навевали приятную прохладу, смешанную с ароматом зреющих фруктов.
Напряженность была снята, дальше говорили спокойно, шутили, улыбались, обменивались новостями. Мужчину, как оказалось, звали Федор Николаевич. Было ему немного за сорок. Трудился в недавно созданном колхозе, но последние дни председатель дал распоряжение на работу не выходить, пока не прояснится обстановка.
Узнав, что в Протасах немцев тоже еще не видели, Луценко посмотрел на карту.
– Федор Николаевич, как пройти на Ковчицы? Есть хорошая дорога?
– Ковчицы? – мужчина на секунду задумался. – Там две деревни: Первые и Вторые Ковчицы, хотя дорога одна, я покажу. В целом она неплохая, но есть пара заболоченных мест, можно хорошенько застрять, если на телеге ехать. Сейчас-то она получше, не то что раньше. Старики рассказывали, что, когда с Наполеоном война была, здесь отряд польских гусар появился, в сторону Мозыря шли и остановились в Качай-Болоте на ночлег. А вечером к ним гонец прискакал с приказом срочно идти к Бобруйску, там русские войска из крепости вылазку делали. Вот гусары рано утром и ушли на Ковчицы, у командира карета была, красивая такая, резная, с позолотой. В ней он сам ехал и припасы везли. Так лошади с каретой этой перед Казенным лесом в первой болотине и застряли. Поляки ее кое-как вытащили и решили дальше с собой не брать, так как спешили. В лесу под Замошьем закопали, вместе с припасами, чтобы налегке идти. Говорили, что гусаров этих около Бобруйска перебили. Так или не так, не знаю, но
– Федор Николаевич, а ты сам-то искал? – весело подмигнул Луценко.
Мужчина улыбнулся в ответ, пригладив широкую темную бороду.
– Нет, не балуюсь таким. Да и не местный я, хоть уже почти двадцать лет здесь живу.
– О как! Как же тебя сюда-то занесло?
– Да жизнь – она такая, куда только не зашвырнет. – Мужчина налил себе воды и выпил залпом, немного помолчал. – Родился я в Чикилях, это между Глуском и Бобруйском. Отец с матерью до сих пор там живут. Как война началась, меня в армию призвали и отправили в Петроград.
– Это какая война? Империалистическая? – вмешался Гришка, сидевший рядом на траве.
– Ну, кому как, – взглянул на него Федор Николаевич, – для кого-то может и империалистическая, хотя раньше и слов-то таких не знали, а для других – Великая. Под самый конец служил я в Петрограде на военном складе, – продолжил он воспоминания, – как зимой революция началась, вот бардаку-то было, из караулов не вылезали, защищали, значит, добро казенное. Почти каждую ночь воры да бандиты лезли. Одного из наших часовых ножом зарезали и винтовку унесли, после этого по двое на одном посту находились. А осенью большевики свою революцию устроили. Склад передали другим солдатам, а нас, стало быть, от службы отстранили. Армия к этому времени совсем рушиться стала. Про присягу уже никто и не вспоминал. Это раньше царю клялись служить в верности, а как до дела дошло, то те, кто клялся, первыми его и предали. Разбрелось наше войско кто куда. Ну, я винтовку сдал и с братом двоюродным Савелием, который недалече служил в гарнизоне, домой пошли. Что нам еще оставалось делать? Где на поезде, а чаще пешком. Около Пскова немцы стояли, мы лесом через так называемую линию фронта просочились. С нашей стороны вообще никого не было, при желании немцы спокойно бы до Петрограда дошли. Это уже потом стали Красную армию формировать, а до этого времени все разбежались из окопов, никто зазря помирать не хотел. Несколько месяцев мы с Саввой домой добирались – сапоги в хлам, сами худые, заросшие, как черти, столько всего насмотрелись за дорогу, вспомнить страшно. Кругом нищета, бандиты у мужиков последний хлеб забирают, немцы власть свою пытаются держать, зверствуют, тоже есть хотят. Кто где – не поймешь, то одни себя кулаком в грудь лупят, что они главные, то другие, то третьи. Утром большевики советскую власть устанавливают, днем их германцы прогоняют и кричат, что мы теперь собственность кайзера, а ночью со стороны Бобруйска бандиты прибегают. Там своих жидов ограбят и потом пьют неделями на хуторах, бесчинствуют. И такая круговерть постоянно. А жить-то надо, пахать, сеять, иначе пропадешь от голода. Да и захиреет она, землица-кормилица, бурьяном зарастет, попробуй потом вспахать – сто потов сойдет, пока дерн сковырнешь. Земле простаивать никак нельзя, хоть война, хоть революция.
– И даже сейчас, когда немец на пороге? – вмешался в разговор Сашка Полещук. – Так ведь если придет, весь урожай ему достанется.
– А вы здесь зачем? – бросил на него короткий взгляд хозяин дома. – Разве не ваша обязанность мирных людей защитить?
– Ну, – стушевался Сашка, – так-то оно так…
– На чем я остановился? – Федор Николаевич на секунду задумался. – Как домой добрался, сказал?
– Ага, – кивнул Луценко.
– Так вот, как немцы из этих мест ушли, появились поляки. Эти еще более злобные были. Всё им мало. Устроился я тогда в Ковчицы к одному пану. Кучером у него был. Работы много, без отдыху и продыху. Но, правда, платил неплохо, да и крыша над головой и миска супа всегда были. Женился я на Марусе, она местная была, ковчицкая. Родила мне троих сыновей: Мишку, Гришку и Ваньку. А потом приболела сильно и за несколько дней зачахла, не смогли выходить. Остался я с маленькими детьми на руках. Уволился от пана, не мог больше там оставаться, всё мне о жене напоминало, сердце горело от тоски. Переехал сюда, на заработанные деньги купил дом и большой надел земли. Стал обустраиваться, через год взял жену из соседней Слободки. – Федор кивнул в ту сторону, откуда недавно пришли десантники, где за большим полем виднелись кроны деревьев небольшого кладбища и за ними просматривались крыши деревенских домов.