Над обрывом
Шрифт:
— А кутить умел?
— Ты ошибаешься… Я жил, относительно, очень скромно… Но дело не в том… Мне нужно знать точно и определенно, можно ли вывернуться в нашем положении… К сожалению, мне ты никогда и ни о чем не писал… и я теперь не знаю, что начать…
— Да ведь это решенный вопрос: ты женишься…
— Я сказал, что я не женюсь, — коротко ответил Егор Александрович. — Мне нужно знать, есть ли другой исход?
— Да ты с ума сошел! — воскликнул старик почти с испугом. — В какое положение ты меня ставишь перед Протасовым. Ведь он на это рассчитывает…
Он хотел что-то сказать еще, но Егор Александрович перебил его:
— Можно ли покрыть долги продажей большей части имения, оставив себе такую часть, которая давала бы средства к скромному существованию?
— Да ты что задумал, Егорушка? — спросил с тревогой старик, кажется, серьезно подозревая,
— Видишь ли, что. Я хотел бы честно расплатиться с долгами. Если у меня останутся кое-какие крохи, я поселюсь здесь, бросив службу в полку. Здесь со временем можно будет, конечно, пристроиться как-нибудь, если я попривыкну к здешней жизни…
Дядя смотрел на него широко открытыми глазами. Это было для него нечто новое.
— А мать?
— У матери есть пенсия…
— Но она же не привыкла кое-как жить, замашки широкие…
— Мало ли у кого какие замашки, но если другого выхода нет… Впрочем, дядя Жак питает к ней такие родственные чувства, что не оставит ее, — сказал молодой Мухортов, и какая-то нехорошая нотка прозвучала в этих словах. — Я серьезно прошу тебя сообразить все, что можно сберечь, ликвидируя дела… Я хочу расквитаться навсегда с долгами, но мне надо знать, с чем я могу начать новую жизнь. Если не останется ровно ничего, то мне, конечно, нечего и думать об отставке, а придется перейти в армию и не думать об университете. Это нужно решить на днях же, так как в гвардии я во всяком случае не могу больше служить…
Алексей Иванович потер рукою потный лоб, точно он все еще не мог сообразить вполне того, что происходит.
— Право, Егорушка, в толк я ничего не возьму, не ожидал я от тебя этого, — говорил он, ходя по комнате. — Как же так, все уладили, все пошло, как по маслу, и вдруг… У нас тоже с Протасовым свои планы были… этакая неловкость выходит… Да тебе и не выжить тут… Где тебе!
— Да ты же меня совсем не знаешь, — просто заметил Егор Александрович. — Наконец это мое дело: выживу я или нет. Ты только сообрази чисто деловую сторону; я сделал бы это и сам, но все бумаги, касающиеся имения, у тебя, я ничего тут не соображу один…
Егор Александрович говорил спокойно и серьезно. Алексей Иванович раза два снова наводил речь на женитьбу, но племянник упорно подтверждал, что он никогда не женится на Протасовой, хотя бы ему грозила нищета. Почему — этого он не объяснял, сказав просто, что он не любит ее, а жениться без любви он не намерен. Старик только покачивал головой и наконец со вздохом заметил:
— Смотри, Егорушка, не прогадай! После близок будет локоть, да не укусишь… А впрочем…
По лицу старика скользнула ироническая улыбка.
— Попробуй… поскачи по-нашему… Скоро вы устаете, питерские франты…
Егор Александрович ничего не возражал и стал прощаться с дядею.
Он пешком направился к Протасовым. Они жили в старинном помещичьем доме. Дом принадлежал когда-то трем теткам Марьи Николаевны, сестрам ее матери, девицам Ададуровым. Дом производил неприятное впечатление по своей скучной архитектуре, — это была какая-то прямолинейная большая казарма, выкрашенная казенной желтой краской с белыми плоскими колонками около подъезда, с прямыми окнами. За домом тянулся столетний мрачный и однообразный парк. В комнатах веяло тою же строгостью, однообразием и скукою. Старинная тяжелая мебель стояла «по ранжиру», точно вросла в пол. Белый зал в два света казался приемной комнатой в каком-нибудь присутственном месте. В гостиных выцветшие штофные стулья и диваны, казалось, были набиты не волосом, а кирпичами. Но каждая вещь говорила, что все это стоит здесь «со времен очаковских и покоренья Крыма». Три тетки Марьи Николаевны Протасовой: Аглая, Серафима и Ольга Евгениевны Ададуровы тоже больше напоминали век Екатерины, чем наше время. Чванные, сухие, отдалившиеся от всего живого, старые девы в своих ярких платьях и в давно вышедших из моды кринолинах были бы очень смешны, если бы от каждого их слова не веяло скукой. Они жили с незапамятных времен в своем имении; было время, когда они чуть не потеряли этого имения, проев последние крохи; в это время явился к ним на помощь Протасов, посватавшийся за их младшую сестру. Долго колебались они согласиться на этот неравный брак, но перспектива разорения и продажи имущества заставила их принести эту «жертву». Младшая Ададурова вышла за Протасова, имение было приведено в порядок; Протасов же, кроме хорошенькой жеиы, приобрел довольно сильные связи и протекции в Москве, где Ададуровы всегда проводили три зимних месяца ежегодно.
В гостиной Ададуровых, пройдя через анфиладу пустынных комнат, Егор Александрович застал трех раскрашенных хозяек дома, свою мать и двух каких-то измятых и пожелтевших старцев со звездами на груди. Оба старца говорили, пришепетывая, и глубокомысленно пережевывали свои губы в минуты молчания. Они говорили о событиях времен Александра Благословенного и сообщали анекдоты, смешившие людей лет пятьдесят тому назад. С первого раза Егору Александровичу показалось, что он попал в кабинет движущихся восковых фигур, где показываются публике представители прошлых веков. Несмотря на жаркий весенний день, окна в гостиной были заперты, так как один из старцев, маленькое и распухшее, как от водянки, создание, прерывая свои анекдоты, замечал:
— А все-таки здесь откуда-то дует. Ты замечаешь, Пьеруша?
Причем другой старец, длинный и худой, как палка, владевший только одним огромным глазом, обводил взглядом комнату, ворочая на длинной и тонкой шее свою голову, как на пружине, и произносил:
— Да, Женюша, дует! Но все заперто! Странно!
Это были графы Пьеруша и Женюша Слытковы, два близнеца, прожившие до пятидесяти лет под опекой матери. Когда настал год их совершеннолетия, они просили оставить мать их опекуншею, «так как, — писали они в прошении об опеке, — они по слабоумию сами управлять делами не могут». Эта опека прекратилась, когда им минуло пятьдесят лет, — прекратилась за смертью матери, которую они горько и долго оплакивали, хотя все их беседы с нею сводились к тому, что она спрашивала их: «Ведь вы у меня глупыши?» Они же отвечали ей: «Да, глупенькие!» Тем не менее глупыши достигли до чина тайных советников, ни разу, впрочем, не посетив того присутственного места, где числились на службе. Злые языки в свете говорили, что им дали чины за девственность и благонравие. Они остались на всю жизнь старыми холостяками, ни разу не разлучались друг с другом, жили одиноко, по виду напоминали скопцов, и только в последнее время у них поселился сын их покойной сестры, камер-юнкер Николай Александрович Томилов, известный в кругу знакомых и родных под именем «мрачного Коко». К нему должны были перейти не только их богатства, но, вероятно, и титул, так как род графов Слытковых прекращался с Пьерушей и Женюшей.
Попав в этот кружок, Егор Александрович почувствовал себя очень скверно и с ужасом заметил, что здесь не было даже Марьи Николаевны, то есть единственного существа, с которым он мог бы перекинуться живым словом. Ему было не только досадно, что она его оставила на жертву этому обществу, — ему почему-то показалось, что это было сделано не без умысла… Не хотела ли она помучить? Или, может быть, тут было своего рода глумление над ним — над искателем богатой невесты. Это задело его самолюбие, и он решился лучше остаться в этой душной гостиной, чем идти искать Протасову.
Присутствующие, между тем, почти не обратив на него внимания, продолжали беседу, перешедшую теперь к вопросу о необъяснимых видениях.
— Я как сейчас помню, это было перед четырнадцатым декабрем, — продолжал рассказывать, пришепетывая, Женюша Слытков. — Мы собрались у генерала Арбузова. Были: я, Василий Богданович Адамович, два князя Вадбольских и Зубов. Разговор коснулся наполеоновских войн и численности его армии в сражении под Эйлау. Арбузов и Адамович горячо заспорили. Наконец Арбузов и говорит: «Да что же ты споришь, Василий Богданович, когда я читаю историю этого времени. Книга даже раскрыта у меня в кабинете на том самом месте, где говорится о числе войск». — «А я готов биться об заклад, хоть бы черту душу пришлось отдать, — сказал Адамович, — что прав я».