Над обрывом
Шрифт:
Мы уже не выдержали и разразились смехом.
— Да, вам хорошо смеяться! — уж совсем серьезно произнесла она, — а что мне за это будет?
— На дуэль вас вызовет! — сказал Павлик.
— Ну, ну, ну, уж ты-то молчи! — ответила она. — Знаю я, что на дуэль не вызовет, а все же… Господи, какая скандалистка!
И, обратившись ко мне, она проговорила:
— Дорогой мой, распекайте меня хоть вы, останавливайте, а то я бог знает чего натворю! Вас я, право, буду слушаться, а то никакого начальства у меня нет…
Она была очаровательна в эту минуту. Я сам готов был расцеловать ее, как целовал ее Томилов. Мы пошли
— А я рада, что так все разом кончилось, — сказала она.
— Отстегали его за все ухаживания и конец, — проговорил со смехом Павлик. — Нечего сказать, приятный финал.
— Да я же, право, это сгоряча! Я готова извиниться перед ним. Но уж только теперь о сватовстве, конечно, не будет и речи.
— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Томилов никому не сознается, что он употребил насилие и что за это его ударили хлыстом. Он, конечно, будет уверять, что лошади взбесились, что его в лицо хлестнула ветвь, мало ли что можно придумать…
— А я-то на что? Я все расскажу! — воскликнула она.
— Не советую, — сказал я. — Не поднимайте бури. Отказать ему можно и без скандала.
Я с Павликом довел ее до дома и, возвращаясь обратно, долго беседовал о ней. Павлик, между прочим, заметил мне:
— Вот бы тебе теперь присвататься за нее… Она с радостью выйдет…
Я невольно вспыхнул.
— Что ты глупости говоришь. Ты знаешь, что у меня есть Поля. Да и Марья Николаевна никогда не согласилась бы сделать низость и выйти замуж за человека, когда у него не нынче-завтра родится ребенок от другой…»
«19 августа. Дядя долго беседовал нынче со мною о моем образе жизни, очевидно, желая и боясь высказать мне что-то неприятное. Наконец, дело выяснилось. Он вчера встретился с здешним предводителем дворянства, и тот сказал ему, что я веду очень странный образ жизни, что меня следует образумить.
— Я, Егорушка, ничего не понял из того, что он говорил, — сказал дядя.
— Но образумлять меня все же желаешь? — докончил я, смеясь.
— Тебе все хи-хи да ха-ха, — сказал дядя. — А так нельзя. Теперь такое время.
— Какое время?
Он недоумевающим взглядом посмотрел на меня.
— Я почем знаю? Просто такое время… все говорят, что такое…
И вдруг, махнув рукою, он закончил:
— А, да пес их дери! Надоели они мне все! Тут Ададуровы, там Слытковы, здесь предводитель дворянства, все что-то жужжат… Ничего не пойму! У меня хозяйство, навоз на руках, самая горячая пора, а они: такое время! Ну их!.. Только ты, Егорушка, остерегись!
Это начинает меня раздражать. Но не могу же уехать теперь. Пусть прежде поправится Поля».
«22 августа. Сегодня случилось то, чего я никак не ожидал, не предвидел. Я возвращался домой с охоты. Около дома слытковского управляющего мне встретилась Агафья Прохоровна, вышедшая „променаж сделать и подышать воздухом полей“, как объявила она мне. Жеманясь и жантильничая, она стала выспрашивать меня не без ехидства, как мне живется, и вдруг неожиданно заметила:
— А вас, кажется, скоро можно поздравить?
— С чем?
— Помилуйте, весь уезд говорит… Ах, молодой человек, какой вы скрытный!..
В ее тоне слышалась фамильярность. Прежде она так не говорила со мной.
— Я не знаю, о чем говорит весь уезд, — ответил я и хотел идти.
— А Марья-то Николаевна?.. У! Сердцеед! — воскликнула она, кривляясь, как институтка.
— Что Марья Николаевна?
— Как же, отказала жениху, господину Томилову, этому, можно сказать, кавалеру и в чинах, и при деньгах, и потом сиятельного звания будет.
— А, вы вот о чем! — сказал я. — Я даже и не знал, что она отказала ему.
Она погрозила мне пальцем и проговорила:
— Скажите! Не знали! А для кого отказала? А?
Она опять погрозила пальцем.
— Знаем мы! Все об этом говорят!
Меня разбирала злость.
— Да говорите толком! — крикнул я. — Какие там еще сплетни ходят?
— Ах, скажите, какой моветон! — обиделась она. — Или думаете, что теперь уже так и не сорвется? Так я вам скажу: Марья Николаевна капризный человек, сегодня голубит, а завтра — вот бог, а вот порог. Уж с господином Томиловым амурилась, амурилась все лето, а теперь и отставку дала. На нее недолго не потрафить!..
Она сделала мне книксен и, виляя юбками, пошла дальше по дороге. Не помня себя, я догнал ее, схватил за плечи так, что она присела, и, потрясая ее, крикнул:
— Если ты еще хоть слово скажешь о Марье Николаевне или обо мне, так я тебя…
Она завизжала неистовым голосом. Тогда я только опомнился. Оттолкнув ее, я быстро пошел домой. Мне было стыдно за себя, за этот неожиданный порыв бешенства.
Я не ожидал, что о Марье Николаевне идут такие толки. Впрочем, что же мудреного? Мы видимся почти каждый день. Эти слухи, может быть, распускает сам Томилов. Надо оградить ее от них, надо порвать сношения. Но разве я могу?.. Не могу, но это нужно! Дело касается ее чести. У меня болезненно сжимается сердце при мысли, что я должен лишиться и этого друга! „Сколько светлых минут дала ты мне, добрая, милая девушка…“
Восьмая глава
I
Мужчины по большей части народ очень недальновидный в частной, домашней, семейной жизни. Занятые служебными обязанностями, управлением своими имениями и предприятиями, общественными и научными вопросами, просто, наконец, кутежами, игрою, попойками на стороне, они не имеют ни времени, ни охоты, ни уменья пристально вглядываться в окружающие их мелочи жизни. Женщина окружена со всех сторон именно этими мелочами жизни, и волей-неволей ей приходится разбираться в них. Она почти всегда первая открывает мужчинам глаза на то, что их прислуга груба, воровата, развратна, что за их дочерями начинает сильно ухаживать тот или другой человек, что у их сыновей являются те или другие дурные привычки и наклонности. Нередко вполне довольный собой и своей средою мужчина, когда ему «откроет глаза» женщина, вдруг видит, что кругом него соткалась целая паутина всяких дрязг и сплетен, что он стоит по колено в болоте всяких мерзостей и грязи, что его милые сестрицы и тетушки в сущности ведьмы, преследующие его жену, что его лучшие друзья не что иное, как развратники, соблазняющие его жену, что его старые знакомые, почтенные дамы — чудовищные сплетницы, старающиеся оклеветать и очернить его жену, их семейные отношения. Женщина, отстраненная от общественной деятельности, вся отдавшаяся своей семье, своему дому, своему хозяйству, не только подмечает эти мелочи, она выискивает их, она неустанно возится с ними, так как это наполняет пустоту ее жизни.